"Михаил Эммануилович Козаков. Полтора-Хама " - читать интересную книгу автора

тумбах; бродяжная бездумная коза с отвислым выменем-сумкой, босой разносчик
телеграмм - в исполком; из подворотни - петух и гусья пара, и у ворот -
уставший, вспотевший продавец мороженного, нараспев предлагающий свое
сладкое прохладное изделие.
И на певучий зазыв тянутся уже из домов, из садов, со стаканами,
кружками, блюдцами: мясистая дебелая горожанка в нижней просвечивающейся
юбке, не скрывающей смежения оборовевших ног, и с грудями, почти открытыми,
не умещающимися под легким ситцем. ("Аким, почему сегодня нет
фисташкового?"); худая, угреватая мать семейства - с одним стаканом на
пятерых детей ("Аким, должок я вам завтра отдам. Нет, нет - вы не
беспокойтесь: муж получит жалованье!"); мужчина в шлепанцах, с сонными
пролежнями на помятом небритом лице и с захваченной почему-то из сада под
мышку подушкой. ("А комиссары берут у тебя, Аким? Наверно, больше всех жрут,
хэ-хэ-хэ!"); детишки, жадно сующие в открытые банки мороженного свои
невысморканные носы, и на сладкий запах - рой прожорливых мух...
После Акима - опять час-другой дремота, опять пересуды и уютная
сплетнишка. А потом выкиснет и начнет свертываться солнечный блин - и люди
целыми семьями, с полотенцами и простынями в руках, потянутся к
речке -купаться.
Часом позже, мыча, откидывая во все стороны плотный вихор пыли, -
запрудит улицу коровья "череда", ведомая так, несменяемо уже полстолетия,
пастухом Егором, безошибочно знающим, чья корова - чей приплод; и навстречу
каждой корове и телке выйдет, растворив ворота, деловитая хозяйка,
приготовившая у сарая подойники; резвый грохот подымет на каменной площади
здешняя пожарная команда с брандмейстером Сашей-Спиртиком во главе, любящим
пугать дыровских горожан "пробными" пожарами; за пожарной командой
промарширует по главной улице караульная рота, и все городские мальчишки,
плетясь за ней, будут орать: "Все мы на бой пойдем"; выйдут "на гулянье"
освежившиеся после купанья, сильно напудренные дыровские барышни...
Потом все это стечет с улиц к летнему саду наробраза, где бывший
мировой судья Гриша Душечкин будет играть сегодня - почти не прибегая к
гриму - "буржуазного фата", с розеткой в петличке и стеклышком в глазу, или
будет дирижировать местным "симфоническим оркестром"...
Потом - ночь у людей: сытый, перекормленный боров. Утробная ночь...
- Скука... скука!... - нарочито вслух повторял свою мысль Платон
Сергеевич; он сам уже прислушивался к своему громкому голосу, и ему было
приятно оттого, что он хоть чем-нибудь мог нарушить вялый, ленивый покой
улицы.
- Ску-ука, ску-ука, - нараспев, повышая голос на всю улицу, тянул он
апатично, заглядывая через низенькие полуразрушенные заборчики, в тени
которых валялись рыхлые, потные тела людей.
И вдруг он услышал за своей спиной:
- Это верно: скучно, конечно, вам тут, в городе, товарищ военрук. Прошу
прощенья, значит, за свой разговор... Платон Сергеевич повернул голову в
сторону говорившего: у заборчика, над которым, как зонт, свисали мохнатые
густые ветви дерев, стоял, поглядывая на улицу, Давид Сендер. Была видна
только плохо расчесанная голова его, упершаяся подбородком в верхнюю доску
забора, и пальцы обеих рук, ухвативших эту доску; голубые глаза,
прищурившись, выжидательно смотрели на Стародубского, а кривые короткие
пальцы с темно-желтыми следами от махорки - которую всегда курил - медленно