"Михаил Эммануилович Козаков. Полтора-Хама " - читать интересную книгу авторатумбах; бродяжная бездумная коза с отвислым выменем-сумкой, босой разносчик
телеграмм - в исполком; из подворотни - петух и гусья пара, и у ворот - уставший, вспотевший продавец мороженного, нараспев предлагающий свое сладкое прохладное изделие. И на певучий зазыв тянутся уже из домов, из садов, со стаканами, кружками, блюдцами: мясистая дебелая горожанка в нижней просвечивающейся юбке, не скрывающей смежения оборовевших ног, и с грудями, почти открытыми, не умещающимися под легким ситцем. ("Аким, почему сегодня нет фисташкового?"); худая, угреватая мать семейства - с одним стаканом на пятерых детей ("Аким, должок я вам завтра отдам. Нет, нет - вы не беспокойтесь: муж получит жалованье!"); мужчина в шлепанцах, с сонными пролежнями на помятом небритом лице и с захваченной почему-то из сада под мышку подушкой. ("А комиссары берут у тебя, Аким? Наверно, больше всех жрут, хэ-хэ-хэ!"); детишки, жадно сующие в открытые банки мороженного свои невысморканные носы, и на сладкий запах - рой прожорливых мух... После Акима - опять час-другой дремота, опять пересуды и уютная сплетнишка. А потом выкиснет и начнет свертываться солнечный блин - и люди целыми семьями, с полотенцами и простынями в руках, потянутся к речке -купаться. Часом позже, мыча, откидывая во все стороны плотный вихор пыли, - запрудит улицу коровья "череда", ведомая так, несменяемо уже полстолетия, пастухом Егором, безошибочно знающим, чья корова - чей приплод; и навстречу каждой корове и телке выйдет, растворив ворота, деловитая хозяйка, приготовившая у сарая подойники; резвый грохот подымет на каменной площади здешняя пожарная команда с брандмейстером Сашей-Спиртиком во главе, любящим промарширует по главной улице караульная рота, и все городские мальчишки, плетясь за ней, будут орать: "Все мы на бой пойдем"; выйдут "на гулянье" освежившиеся после купанья, сильно напудренные дыровские барышни... Потом все это стечет с улиц к летнему саду наробраза, где бывший мировой судья Гриша Душечкин будет играть сегодня - почти не прибегая к гриму - "буржуазного фата", с розеткой в петличке и стеклышком в глазу, или будет дирижировать местным "симфоническим оркестром"... Потом - ночь у людей: сытый, перекормленный боров. Утробная ночь... - Скука... скука!... - нарочито вслух повторял свою мысль Платон Сергеевич; он сам уже прислушивался к своему громкому голосу, и ему было приятно оттого, что он хоть чем-нибудь мог нарушить вялый, ленивый покой улицы. - Ску-ука, ску-ука, - нараспев, повышая голос на всю улицу, тянул он апатично, заглядывая через низенькие полуразрушенные заборчики, в тени которых валялись рыхлые, потные тела людей. И вдруг он услышал за своей спиной: - Это верно: скучно, конечно, вам тут, в городе, товарищ военрук. Прошу прощенья, значит, за свой разговор... Платон Сергеевич повернул голову в сторону говорившего: у заборчика, над которым, как зонт, свисали мохнатые густые ветви дерев, стоял, поглядывая на улицу, Давид Сендер. Была видна только плохо расчесанная голова его, упершаяся подбородком в верхнюю доску забора, и пальцы обеих рук, ухвативших эту доску; голубые глаза, прищурившись, выжидательно смотрели на Стародубского, а кривые короткие пальцы с темно-желтыми следами от махорки - которую всегда курил - медленно |
|
|