"Людмила Козинец. Черная чаша" - читать интересную книгу автора

ковыля. Потом бросила. Стянула через голову синее платье. Постояла,
бездумно топча сброшенную одежду, подошла к зеркалу, тщательно расчесала
темные косы, заплела, дважды обернула венком вокруг головы.
Была она словно во сне. Глядя на нее, бабка Теодозия лишь мелко
крестилась, не смея спросить, страшась спугнуть мертвенное спокойствие
лица Докии.
Молодица же туго перетянула налитую перегорающим молоком грудь полосой
холста, натянула сорочку, вышитую по рукавам алым и черным шелком. Надела
поверх клетчатую плахту с красными кисточками, а по плахте - белую запаску
с кружевами. Туго захлестнула вокруг талии огненный кушак - крайку. Кинула
на плечи легкий кептарык - меховую безрукавку из белой овчины. На спине
кептарыка были вышиты ветви рябины. Тяжелые гроздья ягод любовно подобраны
мамой из крупных бусин коралла. Мелкими резаными кораллами обвила Докия
шею, надела и тяжелые старинные дукаты. Потом натянула вязаные полосатые
чулки, обулась в мягкие козловые постолы, тисненые узором по
светло-коричневой коже. Долго глядела в зеркало, держа в руках золотой
кораблик, но так и не решилась убрать им голову - горе, горе не терпело
сияния золотой парчи. Докия повязала черный платок.
Бабка Теодозия плакала, глядя, как убирается на неведомый праздник
молодица. Светлые слезы текли по ее коричневому лицу, водопадом
переливаясь в глубоких морщинах.
- Он, Докия, Докия! Что ты замыслила, горлинка? На что убираешься, как
на смерть? Докия, Докия!. Одумайся!
Докия расстелила на сундуке шитый рушник, сбегала в кухню, принесла
кусок хлеба, луковицу, сало. Завязала в полотно еду, немного денег,
маленькое зеркальце да грошовую свечку.
Ничего не сказала она бабке Теодозии, а только та и сама догадалась:
- Докия, Докия! Да неужто пойдешь? Что ты, горлинка? Да не ходи туды,
дитя мое горькое! Да ни вернешься ты, что я Васылю скажу?
Теодозия, причитая, упала на чистый, мытый дресвой пол, на пестрый
тканый ковер. Докия смотрела на нее, сдвинув суровые брови. Что-то вдруг
изменилось в ее лице, румянцем налились щеки, затрепетали длинные ресницы,
жалко искривились губы.
- Бабка Теодозия! Да встань ты, не рви мне сердце! Не могу я больше,
сама видишь: край пришел! Что ж мне теперь, плакать да маяться? Посуди
сама - разве ж это жизнь? Оглянись ты кругом: горя немеряно, беды
несчитаны! Да возьми хоть нашу улицу, кто не в горестях? Про меня
знаешь... А у тетки Наталки сын в армию ушел, и что же? Через год - гроб
железный с Афганистану! А у Зофьи? Дочку ночью на улице встренули - где та
дочка? Руки на себя наложила, в пруду утопилась! А у Марички и Климка
Грабовых? Внук параличный с рождения! А у Елицы? Трое сынов, и все по
тюрьмам! А у Кнлины? Обе внучки в больнице аж в самой Москве! Хворь взяла
девчонушек, волосики все повылазили... А у Марка Срибного? Сын единый в
дурмане том, в маке белом пропал! А у Ксаны Червоненко? Жила-радовалась,
вдруг на тебе - отец явился, в лагерях сидел, полицай бывший! Полицай,
своих расстреливал, село Лелечин Гай пожег, а отец же! И как быть? Плюнуть
да с крыльца прогнать, или куском горьким по гроб кормить? Ты подумай,
Теодозия!
- Да что ты, Докия, да охолонь, зачем тебе чужое горе? Да разное это -
у тебя свое, у них свое, жизнь такая, Докия!