"Вильям Козлов. Брат мой меньший " - читать интересную книгу автора

уже нервно бегал по комнате, глядя на меня умоляющими глазами, дескать,
возьми и меня с собой. В общем, грустил, переживал...
Ох, как тяжело было у меня в этот раз на душе! Признаться, и поездка
уже не радовала.
Ни звука не доносилось от дверей, с его спартанской подстилки, пока я
собирал свой походный чемодан. Не было даже вздохов. Он напряженно лежал на
клетчатом вытершемся коврике, поджав задние лапы под себя, а на передние
положив умную, печальную морду. Глаза его, двумя желудями вспучившись на
лбу - ему приходилось смотреть на меня снизу вверх, - подозрительно
блестели. Он не пошевелился, даже когда я сложил в сумку его немудреные
пожитки: запасной поводок с новым ошейником, толстую резиновую палку, с
которой он любил играть, удостоверение, что он служебная собака и прошел
прививку против бешенства, а также замусоленную родословную - я раньше любил
похвастать его предками перед приятелями.
Когда я подошел к нему, он вежливо поднялся, давая понять, что можно
забирать и подстилку - эту неприкосновенную территорию собаки, которую она
при случае защищает даже от хозяина.
Подстилку взять я не решился. Пока подстилка на месте, собака знает,
что здесь ее дом...
Раньше, когда я выводил Карая на улицу, он всегда радостно устремлялся
вперед, носился по двору, обнюхивал помеченные до него другими собаками
углы, в общем - радовался жизни. Нынче же понуро плелся рядом. Остановившись
у цинкового мусорного бака, без всякого удовольствия сделал свои дела и
повернул голову ко мне: "Ну, что дальше? Куда идти?" Я кивнул на такси, уже
белевшее в сумерках у тротуара сразу за аркой. Все так же понуро он не
потрусил, а именно поплелся к машине - опустив голову и изогнув книзу
обрубленный хвост. Это было верным признаком дурного настроения. А бывало,
когда я подгонял к дому "Жигули", он стрелой устремлялся к машине и прыгал
возле дверей, стараясь первым вскочить на сиденье. Он очень любил ездить в
автомобиле. Причем если переднее место было свободным, всегда усаживался
рядом со мной и с удовольствием смотрел на дорогу. Даже если место было
занято, он осторожненько перебирался с заднего сиденья на переднее,
деликатно прося потесниться моего попутчика. Становилось жарко, он сползал
на резиновый коврик и, с трудом угнездившись на полу, подставлял свою морду
под струю холодного воздуха, бьющего из вентиляционного отверстия.
Я поставил чемодан в багажник и раскрыл заднюю дверцу. Карай, стоя на
тротуаре, задрал голову и пристально посмотрел мне в глаза. О, этот умный и
все понимающий собачий взгляд! Сколько в нем сосредоточено мыслей, сколько
невысказанного! Никто больше не способен так глядеть в глаза человеку, как
собака. Иногда возникает ощущение, что вот сейчас раскроет пасть - и
заговорит, и уж тогда выложит все, что о тебе в этот момент думает! А что бы
я мог сейчас ответить Караю?...
Машина мчалась по ленинградским улицам, а мы сидели на заднем сиденье.
Когда я положил ему ладонь на голову, он деликатно, будто боясь меня
обидеть, уклонился от ласки, пожалуй, впервые с тех пор, как я его помню.
Наверное, шофер ничего и не заметил, а между нами происходил немой диалог.
"Я понимаю, тебе трудно, - говорил мой добрый Карай. - Я стал в доме лишним.
Поступай как знаешь. Только помни одно: я тебя люблю и никогда не продам.
Никогда!" Я отвечал: "Ты поживешь у него месяц-два, он хороший парень и тебя
не обидит. А потом я увезу тебя в Куженкино. Мы, как и прежде, будем ходить