"Юрий Козлов. Одиночество вещей" - читать интересную книгу автора

сельскохозяйственного труда, тогда как в действительности то была дорога
продолжения страданий.
Леон перелистывал "Философский энциклопедический словарь" и как бы
ощущал лицом мертвящий, с запашком дерьма ветер, сквозящий сквозь стены от
литого стеллажа в кабинете отца к его столу, на котором лежал этот самый
"философский энциклопедический словарь". Мертвый ветер каждую страницу
припорашивал смесью коричневого, синего, вишневого, что давало в смешении
цветов однозначную серость, в смешении же качеств - дерьмо, поскольку дерьмо
имеет тенденцию преобладать в соревновании качеств. Только над смертью -
нет. Черный пол-потовский цвет посильнее серого марксистского. Леон
почему-то читал про Пифагора. Ему казалось, марксистский ветер не прошьется
сквозь тысячелетия до чистой эгейской сини, белого аттического солнца,
мраморных колонн, черно-зеленых оливковых рощ и виноградников, горных
пастбищ, свободных людей, с удовольствием владевших рабами. Но он был тут
как тут, костлявой Хароновой рукой хватающий Пифагора за хитон, ошеломляющим
порывом, как птицу в печную трубу, вгоняющий его учение в десять пар
онтологических принципов: предел - беспредельное, нечет - чет, одно -
множество, право - лево, мужское - женское, покоящееся - движущееся,
прямое - кривое, свет - тьма, добро - зло, квадрат - прямоугольник.
Тем самым превращая его в абсурд, так как пары онтологических принципов
можно было выстраивать бесконечно: вода - вино, мир - война, любовь -
ненависть, трусость - храбрость, правда - ложь и так далее. Пока не надоест.
Тем самым выдавая произвольно выбранные внутри вечной бесконечности
Пифагором вехи - он сыпал их, как корм птицам, - за конечные пограничные
столбы на территории античного познания, за которыми будто бы пустота
несовершенства. Как и за всем, что не есть научный коммунизм. Марксистский
ветер весьма тяготел к конечности, так называемой эсхатологичности, к
пограничным столбам на территориях любого познания, запретным зонам,
желательно под шлагбаумами, а еще лучше под колючей проволокой с пропущенным
током.
Но Леон, хоть его родители и были преподавателями научного коммунизма,
учеными-марксистами, мать кандидатом, отец доктором философских наук,
доподлинно знал, что если что в мире и конечно, так это прежде всего сам
научный коммунизм. Конечен именно в силу своих посягательств на
бесконечность. Конечно все. Но что посягает на вечность - вдвойне и быстрее.
Он бы мог утвердиться в конечном мире: в термитнике, улье, осином гнезде или
муравейнике. Но в том-то и беда (для коммунизма) и счастье (для жизни), что
мир бесконечен. Вот только что там - за концом коммунизма? Впрямь ли
счастье?
С некоторых пор Леон сомневался.
Ведь каждому ясно, что между пределом и беспредельным во всем своем
многообразии помещается сущее, между четом и нечетом бесчисленное множество
дробей, между право и лево прямо, между мужчиной и женщиной гермафродит,
между покоящимся и движущимся трогающееся с места, между прямым и кривым
спиральное, между светом и тьмой знаменитое сфумато Леонардо да Винчи, между
добром и злом исполнение приказа, между квадратом и прямоугольником
параллелепипед. Так же как между водой и вином пиво (применительно к нашей
действительности - бражка), между миром и войной прозябание (применительно к
нашей действительности - застой, стремительно развивающийся от
относительного благополучия к чистой нищете), между правдой и ложью