"Юрий Козлов. Одиночество вещей" - читать интересную книгу автора

как Леон, самолично относил пачки в макулатурный подвал. Он утешал себя тем,
что будь его воля, он бы в первую голову отнес туда свинцовые тома. Что не
следует пугающе усложнять, городить на пустом месте. Что это, в сущности,
естественный круговорот бумаги в обществе: одна уходит из дома, превращается
в другую - частично в картон, частично в деньги в кармане Леона, третья же
остается в стеллаже. А что уходит хоть и сорная, но живая, остается же
радиоактивная и мертвая, то только так в жизни и бывает. Жизнь склонна к
застывшим, калечащим все живое формам. Это закон. И этот закон не нравился
Леону.
Каждый раз, входя в отцовский кабинет, Леон вонзал недоумевающий взгляд
в пронизывающие время, подобно игле мешковину, переплеты. Они как будто были
вечны, как будто были не книги, как будто существовали не для того, чтобы их
читали. Сталин пятидесятого года издания выглядел несравнимо новее только
что купленного, но уже гнуто-обложечного, газетно-раздувшегося, серого, как
борода, Бердяева.
Оттого-то и само учение виделось Леону в цвете этих самых,
угнездившихся над головой отца томов: коричневым, темно-синим и вишневым. Он
даже вывел цветовой код развития учения, так сказать, спектральный его
анализ: от коричневого (дерьма) через темно-синий (синяк) к вишневому
(кровоподтеку). На вишневом учение временно приостановило развитие,
стабилизировалось и закрепилось, воинственно отторгая все, что не дерьмо, не
удар, не кровь. Кто-то, правда, сказал Леону, что существуют черные тома
собрания сочинений Пол Пота. Но их, наверно, не успели перевести на русский.
А может, перевести успели, да не успели издать. Иначе бы они непременно были
у отца. Как, к примеру, фиолетовые тома Мао Цзедуна. Черный гробовой цвет
мог достойно увенчать учение, да только мелковат в масштабах планеты
оказался Пол Пот. Он был всего лишь предтечей настоящего завершителя учения,
о скором приходе которого возвестил, но чье время еще не настало.
Отца не обрадовало, что дядя Петя укрепил стеллаж. "Ну вот, - помнится,
вздохнул он, - теперь мне не умереть красиво. Я бы мог стать святым
мучеником во славу марксизма, а ты, - ткнул он пальцем в дядю Петю, - все
испортил". Леон хотел было возразить, что чего-чего, а мучеников во славу
марксизма было предостаточно, но подумал, что отец имеет в виду иное, не
безвинное и, следовательно, не святое, а сознательное и, следовательно,
святое мученичество. Безвинное мученичество не в счет. Это воздух марксизма.
Когда немарксисты перестают безвинно мучиться, задыхающимся марксистам
являются странные мысли о падающих на голову стеллажах.
Узнав, что дядя Петя решил податься в фермеры-арендаторы, вспомнив, что
у него золотые руки, что трезвый он работает как заведенный, Леон подумал,
что, укрепив над головой отца первый, дядя Петя вознамерился укрепить - уже
над головой страны - второй стеллаж. Кормить страну, предварительно не
очистив ее от налипшего коричневого дерьма, не утишив примочками чудовищных
синяков, не подсушив мокнущих под вишневой коркой ран - было все равно что
кормить странного, вечно голодного больного, который чем ему хуже, тем
ненасытнее до жратвы и воровства, тем злее ненавидит того, кто его кормит,
тем изощреннее ему вредит, мешает себя кормить. То есть дядя Петя собирался
укреплять не больного, но болезнь, играть по правилам, которые безумный
больной установил для себя и для врачей, а это означало не излечение, но
продление голодного сумасшествия. Съедено-то все будет со свистом, да что
толку? Дядя Петя думал (если думал), что вступает на дорогу милосердного