"Юрий Козлов. Разменная монета" - читать интересную книгу автора

расформированной "Регистрационной палаты".
Какая тоска была сидеть в "Регистрационной палате" до так называемого
расформирования! Сто восемьдесят в зубы, мерзкая, залитая газовым дневным
светом комната, лица как у трупов, двадцать письменных столов, бесконечные
библиографические карточки, карточки и никаких перспектив! Никифоров и Джига
пришли сюда после окончания полиграфического института. Думали
прокантоваться годик-другой, оглядеться, да податься куда-нибудь, где
повеселее. А застряли на десять лет. Влипли, как мухи в мед, который,
впрочем, не был сладким и неизвестно, был ли медом.
Никифоров вспоминал минувшие десять лет как непрерывно длящийся сон.
Утреннюю езду в переполненном вагоне метро среди кашляющих, красноглазых,
злых людей. Тупое ежедневное сидение за столом. Заполнение карточек.
Бесследное исчезновение карточек в желтом ячеистом чреве гигантского, во всю
стену, шкафа - в него сливались с двадцати столов карточные ручейки с
описаниями всех печатных изданий, выходящих в стране, регистрируемых
"Регистрационной палатой". Длинные перекуры. Иногда, в отсутствие
начальства, портвейн в библиотеке - аварийном сыром помещении - под
прогнувшимися от размокших мохнатых газетных подшивок полками.
Ежесентябрьские выезды на картошку. Тут портвейн лился рекой, стесняемые
городской суетой, незамужние девицы раскрепощались, превращались в настоящих
Мессалин. Редкие посещения типографий для приемки обязательных, отчуждаемых
в "Регистрационную палату" экземпляров на месте, только тут иногда и
удавалось разжиться приличными книжками. Бурные профсоюзные собрания. Тощие
праздничные заказы. Всю оставшуюся жизнь, которой за вычетом забираемых
физическим сном ночных часов оставались сущие крохи.
Обидно было не столько за бессмысленно канувшие десять лет, сколько за
то, что только сейчас Никифоров понял, как он отупел, опустился за эти годы.
"Да брось ты, - помнится, утешил его Джига, - ум и глупость - категории,
определяемые задним числом, главным образом для оправдания или осуждения
того, что не нуждается ни в оправдании, ни в осуждении, поскольку это жизнь.
Человек умен или глуп ровно настолько, насколько ему нравится жить так, как
он живет, а если не нравится, изменять собственную жизнь в сторону
"нравится". Ум и глупость - категории чисто вспомогательные, абсолютно
субъективные. Как стереооткрытка с двумя различными изображениями. Как
посмотришь. Под одним углом - дурак дураком. Под другим - умный умнее
некуда". - "Допустим, - согласился тогда Никифоров, - ум и глупость -
категории вспомогательные, субъективные. Но как быть с цинизмом?" - "С
цинизмом? - удивился Джига. - При чем здесь цинизм?" - "Как быть с душой?" -
спросил Никифоров. "При чем здесь душа?" - вторично удивился Джига.
Говорить с Джигой о цинизме, о душе было так же бесполезно, как
выяснять, кто он по национальности. У Джиги было острое узкое лицо, крепкий
(не славянский) подбородок, светло-серые, ничего не выражающие глаза. Родом
Джига был из-под Воронежа, что никоим образом вопрос о национальности не
проясняло. Родителей его Никифоров не видел. Джига был до того равнодушен к
этому вопросу, что ни разу толком на него не ответил. Хотя бы для того,
чтобы Никифоров отвязался. "Да какое, собственно, это имеет значение?" -
искренне удивился он пятнадцать лет назад, когда они учились на первом курсе
и Никифоров впервые поинтересовался. Никифоров объяснил, что, собственно,
значения никакого, просто фамилия необычная. "А я сам не знаю", - пожал
плечами Джига. "Не знаешь, кто ты по национальности?" - зачем-то уточнил