"Даниил Федорович Краминов. Дорога через ночь (Повесть) " - читать интересную книгу автора

Глава двадцать восьмая
Глава двадцать девятая
Глава тридцатая

Часть пятая

Глава тридцать первая
Глава тридцать вторая
Глава тридцать третья
Глава тридцать четвертая
Глава тридцать пятая
________________________________________________________________


Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В горячий августовский полдень в маленький ресторан на Третьем авеню
в Нью-Йорке вошел полный пожилой человек. Он продвинулся на средину зала и
остановился в самом проходе. Толстяк мешал официантам, и те толкали его,
сердито покрикивая:
- Сори! - Извиняюсь!
Вошедший поворачивался к ним, подбирал руками, будто уминал, большой
живот и извинялся с торжественной изысканностью и акцентом:
- Ай бег ёр пардон! - Прошу прощения!
С прохода, однако, не уходил. Неторопливо оглядываясь, он выискивал
место. Его остро-синие глаза скользили по залу, как бы ощупывая столики,
задерживались на мгновение и перебегали дальше. Зацепившись за простенок
между окнами, остановились в удивлении. Ресторан назывался немецким;
видимо, поэтому хозяин - австрийский еврей - разукрасил стены, как делают
в Германии, нравоучительными надписями. Эти-то надписи, начертанные остро
изогнутыми готическими буквами, приковали к себе внимание вошедшего. Пока
он читал их одну за другой, шевеля губами, я рассматривал его самого.
Сначала я принял толстяка за провинциала-американца немецкого
происхождения. Узрев на стене знакомые изречения, тот увлеченно
перечитывал их. И не просто перечитывал, а наслаждался ими: восхищенно
качал большой седой головой, оттопыривал, будто смакуя, губы, улыбался.
Достав пестрый платок, вытер лоб, усеянный капельками пота, еще раз
пробежал надписи и вдруг рассмеялся.
- Глубокомысленные надписи, - пробормотал он, не обращаясь ни к
кому, - и... удобные, как разменная монета.
Провинциал-немец едва ли мог издеваться над заповедями обывательской
мудрости: никто не смеется над своей верой. Настораживала и его манера
держаться. Всматриваясь, толстяк вскидывал голову и вытягивал шею. Он
точно впитывал виденное и, пока происходил этот процесс, не позволял
ничему иному отвлекать себя. Улыбался и смеялся он тоже необычно: одним
ртом. Раздвигал губы и сверкал парой золотых подковок. Глаза же оставались
колючими, строгими.
Дремлющая память моя вдруг встрепенулась. Мне показалось, что я