"Авенир Крашенинников. Затишье " - читать интересную книгу автора

Заменить постоянное войско ополчением! Ввести представительный образ
правления и ограничить самодержавную власть.
Это не Костя Бочаров, это Джузеппе Мадзини. С развевающимися волосами,
с пистолетом в одной руке и знаменем в другой идет он по узким жарким улицам
Милана. Идет впереди всех, кто был с ним в "Молодой Италии". Пороховой дым
щиплет ноздри, от волнения и восторга перебивается сердце...
Двое останавливают Костю, один запускает руку за отворот его куртки и,
удовлетворенно каркнув, вытягивает прокламацию.
В тумане плывет осенняя мокрая улица, сжатая с боков темными глыбами
строений. По черным булыжникам со скрежетом скользят копыта лошади, влекущей
пролетку. Забрав голову в воротник, торопится какой-то мещанин с влажным
багровым носом.
Во рту противная соленая сухость, словно Костя только что сосал медный
пятак.
- Господин студент, просим проследовать за нами.
И уже другое течение, мутное, с тошнотворными запахами, тянет Костю, и
он безвольно, как во сие, отдается ему.
Железные могучие ворота приоткрывают крошечный рот и втягивают Костю.
Каменно стоят два солдата с ружьями, и веет от них кладбищенским холодом.
Какая-то комната с желтыми голыми стенами и тремя столами. Голосом Кости,
его губами отвечает некто свою фамилию, свой возраст, учебное заведение.
- Приметы, - ледяно произносит жандармский офицер. - Рост два аршина
семь вершков. Волос черный прямой, глаза карие с подпалиной. Телосложение
жидкое. Особых примет не имеется.
Костю осматривают, обмеривают, а у него плетьми свисают руки, как у
отца, когда он лежал на столе... Потом его ведут по лестнице, открывается и
захлопывается дверь в камору...
Нет, лучше не вспоминать, не вспоминать, что он пережил тогда. В каморе
железная откидная кровать и железный столик, привинченные к стенам. От двери
до столика шагов пять, а сколько верст прошагал Костя!
В самом деле он не читал эту прокламацию, в самом деле не знает, как
она попала к нему! Высокие мысли, которые переживал он совсем недавно,
казались теперь диким бредом. Только из любопытства, только из-за того, что
польстило ему доверие товарищей, очутился он в этом подвале.
- Я шел... Какой-то человек подбежал и сунул эту бумажку ко мне за
пазуху, - лепетал Костя, стараясь протолкнуть острый железный комок,
зацепившийся в горле. - Было темно, я спешил. Забыл о ней...
Вкрадчивый, сочувственный голос:
- Допустим, вы говорите правду. Но в такое беспокойное время мы не
можем счесть вас вполне благонадежным. В институте, заведении полувоенном,
вас содержать нельзя. Вы должны были помнить, что приняты туда из милости, в
знак уважения к безупречной службе и доброй памяти вашего отца...
И вот он в этой Перми, на ледяном краю света, и никуда нельзя за ее
пределы. Мама писала, что будет ждать его а одинокой своей старости,
надеяться на благоразумие Кости, на милость господню. Ах, мама, мама, бедная
мама! Пальцы у нее исколоты иголками... Она осталась на Охте, в крошечной
комнатенке, где среди погрызанной молью мебели все еще стоит древнее вмятое
кресло, обитое зеленым штофам. В этом кресле любил сиживать отец после
долгой дороги домой из департамента. Он проглядывал на свет свои
нарукавники, осматривал локти поблекшего мундира, надевал стеганый, лохматый