"Александр Алексеевич Крестинский. Белая дверь в актовый зал " - читать интересную книгу автора

...И вот я, взрослый человек, издалека гляжу на себя, первоклассника.
Мне уже порядочно лет, и я кое-что понимаю теперь из того, чего раньше
совсем не понимал. Я понимаю, что когда-то сделал большую, очень большую
глупость, непоправимую ошибку - не пошел к Исидору Исидоровичу. Ни
назавтра, ни через день, никогда. Я ведь думал как: "Хитрый,
заманивает..." Кабинет завуча представлялся мне камерой пыток.
Заманивает... Приходи, поговорим... Э, меня не обманешь! Нашли дурака!
Чтоб сам, своей волей, к нему в кабинет?.. Да где это слыхано!..
К сожалению, я так был устроен в то время, что не мог поверить
завучу. Я не верил в серьезность его приглашения. Я не верил, что взрослый
может всерьез говорить с мальчишкой. Что он всерьез  х о ч е т  с ним
говорить.
Сколько раз потом, сталкиваясь с разными людьми, я незаметно
вглядывался в них, пытаясь разгадать одну и ту же тайну: шутит или
всерьез? Боялся пропустить, упустить того, кто всерьез. Люди не так уж
часто относятся друг к другу всерьез. Чаще - в шутку, как это ни странно.
Все это я понял не сразу, и, наверно, не понял бы так резко, не
случись еще одна встреча с актовым залом - последняя.
...Шла война. И перешагнула уже через первую свою, самую страшную
зиму. Мы с мамой остались вдвоем. Мама работала, а в свободное время с
концертной бригадой медработников выступала в госпиталях города - пела.
Она и меня брала с собой, потому что после концерта артистов всегда
кормили. А чтобы никто не сказал и даже думать не посмел, что я даром
съедаю свой обед, моя щепетильная мама заставила меня выучить несколько
песен, упросила нашего аккомпаниатора, слепого баяниста дядю Васю,
прорепетировать со мной и добилась, что меня включили в бригаду.
Я понимаю, что маленький худенький мальчик, поющий "Буря мглою небо
кроет...", или "Ты жива еще, моя старушка...", или "Гремя огнем, сверкая
блеском стали...", - что этот мальчик привлекал раненых бойцов не пением,
а просто всем своим несчастным блокадным обличьем. Глядели на него и
вспоминали своих...
В один из пронзительно-ветреных весенних дней мы пришли в большой
госпиталь, размещенный в моей старой школе. Я открыл школьную дверь,
которой не открывал уже год, и очутился в вестибюле, которого год уже не
видел. По кафельному полу стучали подковками сапоги. Инвалиды тяжело
проносили между костылями свое легкое теперь тело...
Нас провели через канцелярию и попросили обождать в кабинете главного
врача. Нас - это маму, меня, дядю Васю, пианистку Валецкую и чтицу Клавдию
Костомарову, похожую на мужчину в своем пиджаке с ватными плечами.
На двери кабинета бумажка: "Главный врач", а выше - синяя стеклянная
табличка на двух блестящих винтах: "Завуч".
Мы вошли. В кабинете никого. Длинный стол на витых ножках. Черный
диван с высокой прямой спинкой и полочкой наверху. Портрет Ленина между
окон. Бронзовая фигурка дискобола под стеклянным колпаком. Грамоты.
Политическая карта Европы.
Я подошел к столу. Под толстым стеклом - расписание уроков на 1940/41
учебный год. Я нашел свой класс, вспомнил, что сегодня вторник. Что же у
нас было тогда во вторник? Чтение, письмо, арифметика, физкультура...
Рядом - отпечатанный на машинке приказ: летние отпуска учителей. У