"Александр Алексеевич Крестинский. А потом началась война (Повесть) " - читать интересную книгу автора

завернутых портянок и оттого, что курева нет.
...С каждым годом мне все больше не хватает его, и, чем старше я
становлюсь, тем острее это чувство. И то, что я не знаю его могилы - могу
только догадываться, где та братская траншея, и насыпь, и трава над нею, -
лишь прибавляет остроты и боли. И то, что вина у меня перед ним, детская,
жалкая, стыдная... Однажды мама положила нам по ломтику хлеба рядом с
тарелками, а в них дымился последний пшенный суп - несколько крупинок,
вода и лавровый лист... И вот мне показалось, что его ломтик чуть больше,
и я, таясь, поменял их. В комнате было темно, коптилка едва обозначала
контуры предметов, - может быть, это был Новый год, не помню. Помню
только, что отец уже не выходил и почти не вставал, и щетина на его щеках
была пугающе жесткой и редкой, а взгляд равнодушен, и ел он нехотя, что,
кажется, и было для меня тогда слабым оправданием...
Когда я стал подростком, мне жгуче не хватало его плеча, слова,
взгляда. Когда стал взрослым, страдал без его строгой оценки, без его
вкуса, убежденности, знаний.
В отрочестве я спрашивал маму о нем, и она почему-то рассказывала
главным образом нелепые, смешные случаи, и выходило из тех рассказов, что
отец был чудаковатый, странный человек, что-то вроде Рассеянного с улицы
Бассейной, которого она, правда, нежно любила.
Получалось так, что в нашем доме постоянно сквозило, двери скрипели и
не закрывались, окна - наоборот - не открывались, печка дымила, стол
качался... На этом неприглядном фоне отец пристегивал к рубашке свежий
крахмальный воротничок, надевал неизменный узкий трикотажный галстук и с
тощим, побелевшим от старости, морщинистым портфелем, где сохранился след
от монограммы - две дырочки от винтиков и вдавленный ромбик, - уходил на
службу. Он уходил, а в комнате оставался вечный свидетель его страсти -
дубовый шкаф, набитый книгами. Шкаф был глубокий, и книги стояли там в два
ряда.
Платяного шкафа у нас не было, и мамины платья не хранились, как им
положено, а лежали в комоде, или висели на спинках стульев, или - если
проходила очередная мода - укладывались в глубокую круглую фанерную
коробку.
Одним словом, получалось так, что в нашем доме не было мужской руки,
и поэтому всегда с таким нетерпением ждали приезда дяди Миши или прихода
дяди Володи, и тогда стучал молоток, визжала пила-ножовка, дверные петли
получали долгожданную порцию масла, переставали дребезжать шарики на
кроватях, скрипеть и качаться - стол...
И вот наступил день, когда я стал старше своего отца, и с каждым
годом становлюсь все старше, вот уже на девять лет я старше его... Сейчас
мы были бы с ним друзья, почти равные по пережитому и по раздумьям. По
знаниям-то мне его никогда не догнать, сколько бы я ни прожил. Но это все
не главное. Главное в другом. Когда я сейчас думаю о нем и представляю
нашу встречу, и разговор, и молчание рядом, я думаю о какой-то важной
тайне, которую мы сумели бы вместе с ним открыть. О чем она, не знаю. Но
ощущение навсегда утерянной тайны не оставляет меня, когда я думаю об
отце.


Детская память моя временами посылает на поверхность с почти