"Александр Александрович Крон. Бессонница (Роман)" - читать интересную книгу автора

"Паша умер сегодня ночью в два часа. Прошу тебя, не приезжай и не
звони, пока я тебя сама не позову. Мне необходим твой совет, а может быть, и
помощь.
Бета.
P.S. И, пожалуйста, никаких телеграмм".

Вторая записка - на бланке:

"Дорогой Олег Антонович, пересылаю Вам записку Елизаветы Игнатьевны.
Она потрясена, но держится с поразительным мужеством. Медицинского
заключения еще нет, предполагают инфаркт миокарда. Приезжать Вам пока нет
необходимости. Я в Институте безвылазно - звоните в любое время.
Ваша О.Ш.".

О.Ш. - это Ольга Шелепова, секретарь Успенского. Конверт белый,
плотный, с грифом нашего Института. Я верчу его в руках, скомкать и
бросить - значит, признать и примириться. Логики в этом немного, но не
следует преувеличивать место, которое в наших поступках занимает логика.
Когда меня спрашивают, верю ли я в телепатию, я обычно отшучиваюсь.
Говорю, что верить можно в пресвятую троицу, а в таблицу умножения верить не
надо - ее надо знать. Ответ, конечно, несерьезный. Всякое научное
исследование основывается на гипотезе или даже цепи гипотез, в гипотезу
можно верить или не верить. Если же говорить всерьез, то вполне допустимо
представить себе существование некоторых, еще неведомых нам свойств материи,
объясняющих радиобиологический эффект, во всяком случае, мне неизвестен
закон природы, который запрещал бы его даже как рабочую гипотезу.
Неопровержимый факт - я проснулся с мыслью об Успенском в то самое время,
когда он умирал, - сам по себе ничего не доказывает. Но мне на минуту
становится жутковато.
Итак, сегодня в два часа... Вчера в два часа мы с Павлом Дмитриевичем
Успенским еще бродили по ночному Парижу, днем, вытянув усталые ноги, дремали
в самолете, затем ехали в одной машине с Внуковского аэродрома и попрощались
небрежно, как люди, которые на днях непременно увидятся и еще успеют обо
всем поговорить. Но вот его больше нет, и в дальнейшем мне предстоит
адаптировать свою психику с учетом этой новой реальности. Наше сознание
консервативно, и в одну минуту это не делается.
- Поедешь, что ли? Я на колесах - довезу.
Голос старческий, стеклянный. Это старик Антоневич, ветеран нашего
Института. Он привез конверт и ожидает ответа. Я спохватываюсь и начинаю его
усаживать, как-никак старику все восемьдесят. Старик решительно
отказывается, и тут я вспоминаю, что за тридцать лет нашего знакомства я
почти не видел его сидящим. Старик невысок ростом, но на диво крепок, руки у
него железные, когда нужно отвинтить тугой кран отопления или выставить
забухшую раму, зовут старика Антоневича. От его лысого черепа исходит
ощущение несокрушимой прочности, на гладко выбритом лице с ястребиным носом
и пронзительными глазками почти нет морщин. Я всматриваюсь в это суровое и
непроницаемое, как у римских статуй, лицо и не нахожу видимых следов
потрясения. А ведь в течение многих лет Успенский был для старика Антоневича
единственным авторитетом, другом, покровителем и объектом неустанных забот.