"Александр Александрович Крон. Вечная проблема (Очерк)" - читать интересную книгу автора

оказалась очень рослой, очень пышной и до сладости любезной особой в лиловом
шелковом платье. Ее мешковатый и неразговорчивый сын при ней совсем онемел,
и в течение всего дня был слышен только ее голос, звучный голос женщины,
глубоко уверенной, что все исходящее из ее уст важно, интересно и способно
доставлять окружающим только самое бескорыстное наслаждение. "Вот я какая, -
говорил этот голос, - вот как я проста, как вежлива с прислугой, как
дружелюбна со своим управляющим, как внимательна к учителю моего сына, как
меня интересует музыка и прочие изящные искусства, а ведь у меня много
забот, каких у большинства людей нет и в помине, - думаете, легко быть
владелицей такой огромной дачи с белыми колоннами и этого парка с
расчищенными дорожками, да еще целой фабрики, от которой кормится столько
людей?"
Когда я вырос и стал писать пьесы для детского театpa, меня много раз
пытались убеждать, что для детей надо писать попроще, подтекстов они не
понимают. Я же с детских лет убежден, что дело обстоит как раз наоборот -
дети лучше всего понимают именно подтекст, понимают его даже тогда, когда им
непонятен самый текст. Конечно, в свои пять лет я не понимал, а
следовательно, не мог и запомнить сотой доли того, что говорила владелица,
угощая нас завтраком на открытой веранде с белыми колоннами, но фальшь-то я
уловил безошибочно и потому до невежливости угрюмо отвечал на все знаки
хозяйского внимания.
После завтрака управляющий повел нас осматривать завод, и, хотя мне
было интересно поглядеть, как делают кирпичи, посещение завода оставило еще
более тягостное впечатление - не потому, конечно, что я постиг суть
отношений между хозяевами и рабочими, а потому, что ни на одну минуту не
переставал чувствовать, что угрюмые, оборванные люди, которых мы встретили
на заводе, не любят и боятся управляющего, а потому смотрят косо и на нас,
его гостей. День был воскресный, и людей на заводе было совсем немного, по
два-три человека в каждом цехе. В одном из цехов управляющий приказал
отворить печные дверцы, в другом - пустить конвейерную ленту, в третьем
специально для меня был изготовлен пробный кирпич, но я видел, что рабочий
взялся за форму с явной неохотой, не так, как человек, который рад показать
свое умение, а с неприязненным, раздраженным выражением на лице, и мне
хотелось, чтобы он поскорее кончил. А затем мы вернулись на дачу с
колоннами, где был подан обед, и я опять хотел только одного: чтоб этот обед
поскорее кончился. Мне не нравилось, что блюда подает мужчина, что хозяйка
не переставая говорит, я уже догадывался, что папе с мамой тоже скучно и они
только из вежливости делают вид, будто им весело. На сладкое принесли и
вынули из ребристой металлической формы дрожащее фруктовое желе лилового
цвета, похожее одновременно на пробный кирпич и на хозяйку дома. При всей
моей любви к сладкому меня затошнило.
Сразу же после обеда меня увезли, и не помню, чтоб меня особенно
попрекали за неприличное поведение. По всей вероятности, родители гораздо
лучше понимали то, что лишь смутно ощущал я, а именно что любезность лиловой
дамы чем-то сродни свинцовой ласковости городового и бесчеловечной святости
моей няньки. И даже известно чем: все это не наше, чужое нам, духу нашей
семьи и ее ближайшего окружения. Не наше - значит, не мое.
Эти смутные образы, еще очень далекие от того, чтобы стать социальными
понятиями, оказались удивительно стойкими. Прошло полвека, и они всякий раз
всплывают в моем сознании, когда я читаю книги или сталкиваюсь со сходными