"Владимир Крупин. Прошли времена, остались сроки (сб)" - читать интересную книгу автора

вчерашнее, стыдно, что не удержался, пропил аванс, вот и стыдись дальше, иди
на любую работу, соглашайся на любые расценки, иди с радиацией работай,
можно и молоко за вредность не выдавать, и без молока хорош. Можно
презирать, можно в боевом листке карикатурно изобразить, это особенно
проверяющим комиссиям нравится, называется пунктом борьбы за трудовую
дисциплину. Для начальников пьяницы - большая драгоценность, на них
списывают все понедельники и дни зарплат, все дни после непрекращающихся в
стране праздников - вали все на них! Ох как напугал многих слух о сухом
законе! И напугал именно начальников, а не пьяниц, пьяница - человек
больной, разве больному не хочется излечения? Нет, не ввели сухого закона, и
этот, полусухой, тоже испохабили, и начальники на своих активах радостно
говорили, что и Горбачев признал ошибочность гонения на пьянство, и так
выводили, что Горбачев чуть ли не рад спаиванию людей, которые еще кроме
всего и избиратели...
Кончились незнакомые, вроде как сжавшиеся поля, пошел лес, тоже
незнакомый. Тот лес детства и юности был сосновый, пихтовый, этот - больше
ольха да осина. Кончился асфальт, жестяной указатель на Святополье был
продырявлен, видно, охотники баловались. Никто в автобусе не узнавал Николая
Ивановича, и он никого. Вышел, матушка моя, батюшка мой, - вот она,
колокольня, одна и осталась, обезгласела, запаршивела, но стоит среди
Святополья. Нет, уже не посреди, Святополье сдвинулось в сторону эрпэгэтэ,
дома там сероцементные, там центральная усадьба, а Святополье как было, так
и стояло на бугре, близ кладбища. И изба их стояла, даже баня на задворках.
Пришагал Николай Иванович к дому - закрыто. Сел дух перевести, бежит
Рая. Родина ты милая, пятьдесят лет братик сестричку не видел, пятьдесят
лет... Обнялись они, Рая уливается, Николай Иванович успокаивает, а какими
словами, что говорили - и не высказать. Рая просила жить у нее, но Николай
Иванович запросился в родительскую старенькую избу, которую Рая держала за
летнюю, а сносить не хотела. И говорила, и говорила! И чего ж это милый
братик писал так редко, и кто эта Вера, от которой приветы передает? И чего
ее не привез, и сколь долго не было, это ведь какие веки, это ведь они своих
родителей вдвое старше, а в колхозе ничего, жить можно, ведь не умерла же,
хоть раньше и серпом косили, а с хлебом были, а сейчас на тракторах ездят, а
хлеб едим не свой, тяжелый, а Арсеня пьет, сильно пьет, поговори с ним,
Коленька, старшего послушает, Алешу не слушал, да уж чего перед своим
скрывать, вдвоём и полоскали, а уж про Алешу сказать, хоть и грешно сказать,
но хорошо, что отмучился, и сам отмучился, и жена его Анна отмучилась, она
тоже, наверно, скоро сунется, ведь жили они в доме престарелых в
Кирово-Чепецке, легко ли, да не пожилось, Алеша стал заговариваться, стали
оформлять в Мурыгино, в дурдом, так уж вернулись сюда, здесь, как участнику
войны, дали комнату в бараке, там и лежит, там и умер, могилу завтра с утра
парни выкопают, над ним сейчас старичок Псалтырь читает, он всегда читает, и
берет недорого...

3

Николай Иванович как вошел в избу нагнувшись, так и стоял ссутулясь,
низенек оказался потолок. Вот печь, на которой он родился, вот лавка, на
которой сидели они, и тут вдруг резко прозвучала в памяти слуха рекрутская
частушка, а ведь Николай Иванович вроде и знать не знал ее, как же она в нем