"Павел Крусанов. Петля Нестерова ("Бессмертник")" - читать интересную книгу автора

брата-пятиклассника, поломавшего его можжевеловый лук, и ночь безбилетной
поездки в Москву, проведенная в тесной и темной подсобке проводника,
граничащей с клозетом. Он забыл бы и поездку, и ее досадный неуют, если бы
случайно не обнаружил потайную дырочку, просверленную в соседнее помещение.
Отчего-то выходит, что каждый относительно тех или иных своих существенных
желаний пребывает в удручающем неведении. Неведение это не то чтобы полное
или круглое, но имеет вполне определенную стать: странным образом голос
той/того, кого полюбишь, оказывается в точности таким, какой, не ведая
того, желался. Или Ахиллес: он не догадывается, что ему нипочем не настичь
черепаху, но, обгоняя ее, понимает, что подспудно всегда хотел именно этой
победы. Черепаха, в свою очередь, знать не знает, что ей дорог золотой
ключик, пока не доведется с ним расстаться. Словом, чтобы толком наградить
или внятно наказать, надо знать, чего хочет/не хочет объект твоего
внимания. Однако есть просторная область умолчаний, где исполнение желания
опережает желание, как вдох опережает спазм удушья, там бесполезны
расспросы, ибо несвершенное желание немо. Приходится исследовать у жертвы
опыт былого, который полон мусора, так как, затоваривая свою овощебазу,
всякий полагает, что его долбаные проблемы кому-то интересны. А они скверно
пахнут. Я бы сказала - смердят.
Вокруг такая чудная окрошка: глупое и умное, старое и новое, высокое и
подлое - все важно, все нужно. Кому? Зачем? Все равно, что ответить, -
истинная фантазия неуязвима.
Фантазия воюет с памятью, как расточительность - с накоплением. Они
клюют друг другу очи. При этом накопление давно и начисто обессмыслено
неизбежностью смерти и необъятностью необъятного. Равно как и достижения
цивилизации своим существованием обязаны исключительно плохой памяти. Это я
знаю точно, как сорок семь на семьсот двадцать восемь, как то, что порок
подобен проказе - борьба с ним грозит борцу лепрозорием. Этим я владею. Что
же неподвластно мне, черной птице с зеленой грудкой? Только та пустота,
которая сильнее меня, потому что если она перестанет быть загадкой, то
загадкой тут же станет все остальное. Единственное, что я знаю о той
пустоте, это бесконечное: не то, не то, не то. Отсюда производят ложный
вывод, что она всеведуща, всемогуща, вездесуща. Но это опять: то, то и то -
а она, холера: не то, не то, не то...
Ложь - не вина, а безусловный рефлекс, как насморк и чтение в ванне.
Карать и миловать за нее - не стоит пустой скорлупы и свеч. Унылое дело.
Тот, кто пошел на мою песню, идет дальше, и нитка бус внутри него
превращается в такого примерно рода дрянь, какую производит кишечник.
Пожалуй, я знаю, как обойтись с ним. Я, крысолов, заведу его напевом
на водораздел, где уклон на обе стороны, и в какую ни катись, все равно
попадешь в область самим собой отсроченного ужаса. Приблизительно как если
заснуть в ночном автобусе, проспать свою остановку и на кольце, когда тебя
растолкали и пассажиры растеклись к разным дверям, выбирать - через какую
выходить тебе, потому что стоишь точно посередине. Но какую ни облюбуешь, а
снаружи все равно ночь, какая-нибудь заледенелая Гражданка, и никто уже
никуда не едет.
Улица предала его. Всеми своими домами, деревьями, витринами,
прохожими, черствым, как хлеб, асфальтом, мусором, жестью крыш, подвальными
кошками, ларьками, плоскими лужами - всем-всем, что составляет плоть ее,
она его выдала. Но прежде, чем он бросится в бездну отчаянья, я вновь