"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Одиночество" - читать интересную книгу автора

По-своему вы были правы: во мне нечего знать, я рядовой, средний человек.
Нас, Джонов Джонсонов, в одной только телефонной книге Лондона сто
четырнадцать человек, различающихся лишь номерами домов и названиями улиц.
Вы, я не льщу вам, вы талантливый мастер очерка, Кенделл - блестящий
новеллист, Хорт - цепкий критический ум. А я... кто такое я? Самое это
слово "я" я старался всегда произносить негромко.
Я родился (выслушайте эту скучную историю - она не слишком длинна) в
южной Англии. Не помню ни матери, ни своего отца. Мать умерла, когда мне
еще не было и года, отец женился на другой и уехал, бросив меня на
попечение чужой женщины, которую больше интересовали те двенадцать фунтов,
которые ей выплачивались за меня помесячно, чем ребенок, о котором нужно
было заботиться.
Годам к пяти меня научили считать до ста и читать молитву отцу
небесному. В дальнейшем мне не привелось ни разу встретиться ни с небесным,
ни с земным. О последнем, впрочем, двадцать шесть лет спустя я узнал -
почти случайно,- что он умер, в Австралии, в Мельбурне, и что значительный
капитал, в банковых вложениях, за неявкой наследников, через несколько
месяцев станет выморочным. Я принял нужные меры (никто не знал о перемене
моих материальных обстоятельств) - и деньги были перечислены на Лондон. На
мое имя. Но имя-то мое, имя сто четырнадцатого Джона Джонсона абсолютно
никому не было нужно, как и я, его носитель. Впрочем, не буду забегать
вперед.
В школе я учился средне, не выделяясь ни ленью, ни рвением, ни
успехами или неуспехами.
Товарищи не приглашали меня участвовать в их играх. Разве что
кто-нибудь выбудет из партии. Тогда говорили: "Пусть Джонсон сыграет за
него". Я был для них лишь за него и никогда не был им. Не стоит
задерживаться и на этом.
Не умея заставить людей подойти ко мне ближе и не зная, как это
сделать самому, я ушел от людей к книгам. Те были снисходительнее: они
говорили со мной без умолку, но, разумеется, не слушали ответов; они
подымали во мне целый рой чувств, выбалтывали самые сокровенные дела и
мысли выдуманных людей, учили сладостно плакать над их страницами, но,
кончив свое, возвращались на книжную полку, повернувшись ко мне корешком.
Ведь как-никак, я проходил тогда через юность, один раз данную
человеку юность, когда голова, как котел с перегретым паром, готова,
кажется, разорваться от напора чувств. Но когда я робко пытался выразить их
своим сверстникам, реже - сверстницам, те внезапно делались глухими,
глядели в сторону, мимо моего лица, кивали невпопад головой, в лучшем
случае бросали: "Да" - "Ага" - "Так" - "Та-а-ак" - "Гм" - "Алло, Джон" -
Прощайте".
Это было крутое для меня время. За простую улыбку сочувствия, за
рукопожатие, задержанное на одну секунду, я готов был отдать душу с жизнью
вместе! Но... но я читал как-то в "Таймсе", что лорд Дерби-младший заключил
пари, и на значительную сумму, условия пари заключались в том, что он,
Дерби, переодевшись в поношенный костюм, станет на перекрестке двух самых
людных улиц столицы с пачкой настоящих полноценных пятидесятифунтовых
ассигнаций, которые он будет - в течение часа - предлагать прохожим по
пенсу за штуку. Дерби был уверен в том, что ни единый прохожий не отдаст
своего истертого пенса за доподлинный, ценой в пятьдесят фунтов стерлингов,