"Сигизмунд Кржижановский. Бумага теряет терпение" - читать интересную книгу автора

будущем. Настоящее его не интересовало.
Забастовка бумажных листов продолжалась уже четвёртый день. Экс-философ
взошёл на крутую каменную дугу моста и смотрел на вечерние пятна солнца,
расползавшиеся - вместе с пёстрыми кляксами бензина - по мелкой ряби реки.
<Так им и надо, - думал он, - давно уже её нужно выстирать - и начисто -
снежно-белую Эриду Гёте и Гегеля - от прилипших к ней мушиных точек>. Он
хотел было записать эту мысль, но вспомнил, что сейчас это невозможно - и
длинный рот старого чудака стал ещё длиннее от улыбки, обнажившей пустые
блеклые дёсны.


У расходных касс банковых контор стояли длинные очереди. Дело в том, что
на третий день буквы и цифры на банкнотах и ассигнациях, а также подписи на
договорных документах ушли, присоединяясь к грандиозной забастовке всех букв
и всех шрифтов. У держателей векселей, у собственников, чьи бумажники и
сейфы хранили пачки банкнотов, оказались на руках документы, лишённые
подписей, до их росчерков включительно, и пустые, упругие, шелестящие под
нажимом пальцев прямоугольники, которые раньше назывались бумажными
денежными знаками. Они оставались и сейчас бумажными, но не... денежными.
Однажды один из либеральных ораторов, выступая в эти трудные дни в
представительном органе страны, говорил, что любой гражданин при первом же
прикосновении к кредитной бумажке легко узнает - <пальцами и душой> - её
цену, как при первом прикосновении к своей жене легко узнает, что это именно
его жена, а не чья-нибудь другая. На этом основании ищущий популярности
оратор требовал оплаты пустых, но достаточно добротных банкнотных листков.
На следующее же утро образовались очереди, о которых было сказано
несколькими строками выше. Полиция пробовала их разгонять, но люди
разбредались, а через минуту снова смыкались в длинные уже менее терпеливые
цепи.
На пустых бумажных листах в эти решающие дни не появилось ни одной
буквы. Но на лицах людей, стоявших понурившись в очередях к опущенным
матовым оконцам касс, было написано чётко и ясно: или - или.
Это был простой, служащий при типографии, <мальчик>. Не помню точно, не
то четырнадцати, не то пятнадцати лет. Ему приказали дежурить в опустевшей
типографии, где сейчас из ста сорока лампочек горела только одна. Мальчик
выбрал место в углу у двери, пододвинул под голову кипу бумажных стопок,
притиснулся к бумаге правым ухом и тотчас же заснул. Ему снилось: белая
бумага пучится и шевелится, стараясь ослабить тугой зажим шпагатного пояса;
она на что-то жалуется, на своё бумажное горе, но тут же нервно шелестит,
что вот пустота её теперь не так пуста, как та, прежняя, покрытая шеренгами
букв.
Мальчик проснулся, привстал на локте, но сон пригнул его голову назад к
бумажной подушке. И теперь ему снилось: бумага тихо вздыхает, она ласково
просит сказать людям, что...
Сон опять оборвался. Юный сторож вытер пот рукавом со лба и снова прижал
ухо к слипшимся листам бумажного вороха. Теперь он не спал, теперь он слушал
и ясно слышал её голос.
Наутро он пришел к своему отцу, рабочему малярного цеха. Рассказал ему
свой сон. Смеясь нелепому видению, маляр обмакнул кисть в краску и стал
писать по разложенному посредине стола листу, под диктант сына: