"Сигизмунд Кржижановский. Катастрофа" - читать интересную книгу автора

правильны. И самыми тщательными астрономическими измерениями не уловлено:
мерцали ли звёзды после Канта _иначе_, чем до Канта [2].
Тем временем от вещей к вещам стал переползать недобрый слух: Мудрец,
покончив якобы со звёздами, возвращается _сюда_, на землю. Маршрут: звёздное
небо над _нами_ - моральный закон в _нас_.
События шли так: медленно отряхая звёздную пыль со своих чёрных перьев,
трёхкрылый Силлогизм, смыкая и стягивая спираль тяжкого лета, близился к
этим вещам. И когда те звёздные пылинки коснулись этой серой пыли тупиков и
переулков, зыбь тревоги и трепеты жути всколебали все земные вещи. С
орбитами было покончено. Наступала очередь улиц - просёлочных дорог -
тропинок.
Тогда-то и разразилась _катастрофа_. Запуганные ещё Платоном и Беркли,
феномены, которые и так хорошо не знали, _суть ли они_, _или не суть_, не
стали, разумеется, дожидаться Разума, со всеми его орудиями пытливости:
двойными крючкообразными -ми, зажимами точных дефиниций и самовязью парных
антиномий.
Пространство и время почти на всём их земном плацдарме переполнились
паникой. Первыми попробовали выскочить из своих границ некоторые
ограниченные души: они создали даже особое литературное направление, по
которому и началось повальное бегство из мира.
В последующем постепенном развитии паники историку разобраться трудно.
Вот она у её гребня.
Улепётывающие кирхи, цепляя за черепичные кровли маленьких филистерских
домиков, опрокидывали домики, опрокидывались сами, тыча шпили в ил
расплескавшихся озёр. Бежали: сороконожки - слоны - инфузории - жирафы -
пауки. Люди, захваченные катастрофой в своих сорвавшихся с фундамента домах,
сходили с ума, снова вбегали в ум, хватали какую-нибудь ненужную цитату,
перевёрнутую кверху словами молитву (такова уж паника), снова поспешно
сходили с ума, бессмысленно кружа по своему <я> - то взад,то вперёд.
Подробность: книжный шкаф из квартиры Мудреца, потеряв одну из своих
толстых точёных ножек, тащился, прихрамывая на трёх ногах, поминутно роняя в
грязь то ту, то другую из расшелестевшихся всеми своими страницами книг.
Внутри книг тоже было неблагополучно: буквы - слоги - слова, бегая
опрометью по строкам, сочетались в нелепые (а подчас и до немыслимости
мудрые) фразы и афоризмы, на невообразимых языках.
Говорят, целая библиотека, внезапно рухнув с полок, придавила грудами
фолиантов сердце одного известного поэта-романтика: и сердце это, отстукивая
пульс, бросилось вон из грудной клетки. Раздвоенные души; битая посуда;
пролитый суп, который как раз несли Мудрецу в судках, в обычный час, из
кухмистерской, проворно цепляясь каплями за песчинки, крошившие друг другу
стеклистые рёбрышки, просачивался (пока не поздно) поглубже в землю. А
земля. Земля <как яблочко покати-и-лася> (la-mi-mi), задевая о планеты,
подскакивая на выбоинах пути, мощённого звёздами. Шпили соборов, пики гор,
иглы обелисков и громоотводов осыпались, как осыпаются иглы сосен, качаемых
вихрем. Обломки и черепки, отбившиеся в космической суматохе от своих вещей,
цеплялись зазубринами и выщербами за что ни попало: на миги создавались и в
мигах распадались (миги, спасаясь сами, вышвыривали из себя всё лишнее)
сборные диковинные вещи: человечьи слёзы на проворных паучьих ножках, сердца
прилипшие к окулярам телескопов et cet., et cet.
В узком расщепе моего пера тесно хаосу.