"Сигизмунд Кржижановский. Кунц и Шиллер" - читать интересную книгу автора

сдержанно хозяин (при этих словах незнакомец медленно качнул головой), - но
даже правила самого короткого, я позволю себе сказать, приятельского,
больше, дружеского знакомства, не предвидят... не оправдывают, - подчеркнул
герр Кунц, - столь странных ночных посещений. Вы приходите к человеку,
когда все спят, если не ошибаюсь с какой-то там рукописью и...
- В другое время, - робко возразил гость, хмуро сгорбившись над
раскрытыми на остриях колен листьями, - я не могу. Моё отсутствие на
Marktplatz'е могло бы вызвать толки. Особенно после празднеств. Вы легко
поймёте, что...
- Я ничего не понимаю, - отрезал Кунц, - мне совершенно неинтересно,
чем вы там занимаетесь на Marktplatz'е (<Какой-нибудь приказчик...
пописыватель стишков>, - дёрнулось в сознании). Но согласитесь, что
врываться, именно врываться до света к человеку, который только что вернулся
с чествования имени великого Шиллера, к человеку достаточно заслужившего
права на уважение... усесться с какою-то там <рукописью> в руках и
заставлять...
- Вот именно это и понудило меня, - пробормотал проситель. - Ваша
прекрасная речь, ваша статья, мудро вскрывшая одну, как я думал, навсегда
похороненную тайну, - всё это и побудило меня преодолеть свою обычную
неподвижность... Может быть, я слишком назойлив.
Герр Кунц начал понемногу смягчаться: <Чудак, - думалось ему, -
провинциальный поэт, сгорающий от желания услыхать моё мнение о своих
начинаниях. В конце концов, это молодо и заслуживает снисхождения>.
- Ну, хорошо, - заговорил он, - хотя это с вашей стороны, молодой
человек, и несколько экстравагантно, но ничего, я не придаю излишнего
значения формам. Сейчас я постучу слуге, нам принесут свечи, - и мы
позаймёмся вашим <манускриптом>, хе-хе. Давно пишете? - и с этими словами
развеселившийся директор протянул руку к тетради.
- Я не так молод, - глухо отвечал гость, и странная грусть зазвучала в
его голосе, - я не пишу уже около ста лет... Пожалуй, больше - сто два -
сто три года.
Рука директора Кунца упала, не дотянувшись до рукописи: <Сумасшедший,
маньяк, - качнулось в его мозгу, - близко день. - Придут люди, и завтра
же весь город будет болтать о том, как какому-то графоману удалось дурачить
всю ночь директора Кунца. Э, нет - надо кончать>.
- Милостивый государь, - зачеканил Кунц, внезапно поднявшись с
места, - милостивый государь, я попрошу вас убрать вашу рукопись и оставить
меня в покое. Я не желаю знать, слышите, не желаю знать, кто вы и что вы там
намарали. А если вы настаиваете, то прошу покорно: контора театра;
Schillerstrasse, 2. От одиннадцати до часу дня. Засим.
Лицо незнакомца будто осунулось и стало мраморно-бледно; он тяжело
повернулся в застонавших креслах, и в предутреннем брезге яснее забелел его
острый, чётко прочерченный, орлий профиль. Поднялся: точно глухо ударило
камнем о пол. Свернул рукопись. И хлипкие ступеньки лестницы заскрипели под
тихим, но тяжким шагом уходящего.
Кунц стоял неподвижно, как статуя, посреди комнаты; попробовал понять
происшедшее; в висках стучало, мысль скрещивалась с мыслью. Связывались в
одно слова - жесты - детали события... И вдруг, беспомощно качнувшись,
Кунц стал тихо опускаться на постель: <Он, ведь это же он>.
В мгновение ока Кунц вдел ногу в башмак.