"Сигизмунд Кржижановский. Случаи" - читать интересную книгу автора

секрет для двоих и тайна для третьего, наконец, молчаливый несекрет для всех
троих. Всё живёт несколько ущербно, психика каждого слегка нарушена: женщине
мучительно осознавать себя делимым, тому, другому, не слишком приятно быть
делителем, а мужу, мыслящему полутрупу, ощущать себя чем-то вроде
арифметического остатка. Все молча делают своё. Болезнь - тоже. Когда
течение её убыстряется и процесс поворачивается острием, жена - сиделка;
когда болезнь чуть отпустит, она - любовница. Меж мужчинами глухая,
больше - глухонемая вражда. Когда жена уходит из дому, больной не
удерживает её, но у молчания... самые разнообразные тембры. Когда женщина
отнимает несколько дней у здорового для больного, здоровый молчит, но
делается болезненно раздражителен или угрюм.
Наконец, смерть выдёргивает клин. Муж с постели на стол. Но не сразу,
конечно, а после долгой многодневной агонии и предагонии. Женщина забыла о
себе как о любовнице, ночные бдения и отражение боли умирающего сделали её
только сиделкой. Она одна в комнате с покойником. Им осталось провести
последних два-три часа. А там суета похорон и после... нет, о <после> -
после. Эти последние минуты ему. Он лежит спокойный, стройный стройностью
трупа, глядя двумя пятаками, подменившими глаза, прямо в небо. Кстати, эти
похоронные пятаки, молодой человек, сейчас они теряют свой смысл и уж не
оттого ли выводятся из быта. Но прежде, когда горизонт у жизней был
пятаковый, получалось нечто вроде прощания глаз с своим горизонтом. Но я, по
стариковскому обычаю, разболтался. Вернёмся к ситуации.
Итак, молчание втроём: труп - вдова - смерть. И вдруг металлический
толчок звонка. Женщина открывает дверь. Почтальон, письмо. На конверте
знакомый почерк: от него. <После>, воспользовавшись мгновением, вхлынуло
сквозь дверную щель, раньше чем ему было позволено. Теперь его уже не
прогнать. Женщина хочет прикрыть дверь, но голос почтальона останавливает
её: <С доплатой: за вес - двадцать копеек>.
Действительно в письме - на ощупь видно - больше слов и страниц, чем
может вытянуть одна почтовая марка. <Бедный, соскучился, изждался>. Рука
вдовы торопливо разрывает конверт, но за незакрытой дверью напоминающая
улыбка почтальона: двадцать копеек.
Ах, да. Но куда запропастилась мелочь? Гробовщики, женщины-обмывальщицы,
ну и всякий вкругпохоронный люд выпотрошили всё серебро и медь из кошелька.
Впрочем, кажется, тут вот, в шифоньерке: гривенник, алтын, две копейки. И
всё. Ещё пятак. Женщина оглядывает комнату: где бы? И вдруг - навстречу
глазам её - два неподвижных пятака, уставившихся в потолок. Нехорошо. Но
почтальон торопит. И после, письмо... Женщина подходит к трупу и, сняв пятак
с правого глаза, присоединяет его к шифоньерочной мелочи. Дверь
захлопнулась. Наконец-то она вдвоём с письмом. Пальцы нервно передвигают
страницы, глаза жадным блеском по таким милым, таким родным, таким
неторопливым строкам.
Письмо прочитано и перечитано. Мечтательно улыбаясь, женщина
поворачивает голову назад: прямо на неё, уставившись пристальным белым
зрачком - из-под приподнявшегося тяжёлого мёртвого века смотрит труп. Шок.
Улыбка, перерванная, как гнилая нить, коротким рывком крика. И мозг
опрокинут секундой, весь его опыт, вся его жизнь, накапливавшаяся
десятилетиями, зашаталась и падает вниз от удара об один единственный миг.
Женщину, так мне сказал по крайней мере психиатр, лечили около восьми
месяцев. Показания были, в общем, благоприятные, и психическое равновесие, в