"Алан Кубатиев. Деревяный и бронзовый Данте (фрагменты)" - читать интересную книгу автора

ушедшая туда, куда ушел и Аркадий Натанович, Роман Григорьевич Подольный,
Александр Исаакович Мирер, Нина Матвеевна Беркова, Витя Жилин, Люба Лукина,
Лена Михайлова, Алексей Свиридов, Люда Козинец, Володя Заяц...
______________
* Странное дело. Я дважды пытался написать про Ларису Теодоровну и
один веселый эпизод, связанный с нею, но оба раза материал исправно слетал
с диска, и остальная часть рукописи тоже калечилась... Рискнуть, что ли,
еще разок? Нет, не буду. Лучше устно, как делает Гена Прашкевич...


Тель-Авив, июнь 2004 года. Сережа Киселев, киевский журналист,
коренастый и могучий, краснолицый и поразительно голубоглазый, похожий на
состарившегося байкера (особенно в каске и бронежилете, не сходившемся на
его талии), перебирает в разговоре со мной знакомых киевских литераторов.
Вот Люда Козинец, говорю я, царство ей небесное. Сергей вытаращивает глаза и
говорит: "Как?!." Вот оно. И в Киеве то же самое. Они были когда-то близкими
друзьями, но он даже не слышал, что она умерла. Нельзя столько писать о
смерти других, говорю я, накличешь свою. Вот она писала о Леониде, чудесном
молодом поэте, который и после смерти проходит по Крещатику с желтой розой в
руке... и тут выпучиваю глаза сам, потому что осознаю, что у Лени и Сережи
одна фамилия - Киселев... Да, говорит Сергей, это мой старший брат... А
"Девочка и птицелет"?.. - выдыхаю я. Да, говорит Сергей, это написал мой
отец, Владимир Киселев...

Последний раз в Дубулты я и многие члены московского семинара попали
именно радением Виталия Бабенко и всего его издательства. Он уже тогда стал
президентом "Текста", издавал множество интересных вещей, печатал и
"семинаристов", работал с крупнейшими издателями мира, но при этом
совершенно не забронзовел. На деньги фирмы они собрали этот праздник,
пригласив, пожалуй, всех, кого было можно.
Мы веселились по-старому или пытались веселиться. Андрей Саломатов,
отодрав лист от многострадального цереуса, пылившегося на лифтовой площадке,
делом доказывал, что кактусы можно есть, но никто не решился проверить, тот
ли это кактус или нет.
Даля Трускиновская в очередной раз меняла жизнь, собираясь стать
частным детективом, и требовала от меня немедленно выучить ее рукопашному
бою, "чтоб помнил каждый хулиган и каждый жулик, каждый вор..." ((C)
"Секрет").
В одной комнате со мной оказался Боря Штерн, с которым опять не удалось
ни разу поговорить из-за упомянутой выше интоксикации. Но свою книжку в
мягкой обложке, где были мои любимые "Записки динозавра" - я считаю ее одной
из лучших его вещей, - он успел мне подарить и даже надписать, мою и его
фамилии разобрать можно. Однако на вторую ночь он едва не загнулся от
тяжелейшего сердечного приступа и от того, от чего он, как Хэмфри Богарт, в
конечном счете и умер... Борю любили все, но что пить ему нельзя, никого не
заботило, кроме Люды Козинец; только ее рядом не было. По наивности я
оставил приготовленный в подарок марочный коньяк в тумбочке, и Боря в мое
отсутствие с одним из своих "соавторов" приговорил его весь. На счастье, у
меня было несколько упаковок дефицитного тогда нитроглицерина, купленного
для престарелых родственников. Потом, когда ему стало чуть легче, я выскочил