"Демьян Кудрявцев. Близнецы (Роман Журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

новости по местечку расходились быстрей газет. Дома новости разливались.
Порт-Артур разливался чаем на отцовские, в штопку, бриджи. О побоище в
Кишиневе соседский Мойше орал в окно, когда мать поднимала белье над
тазом, - сердце дрогнуло, таз упал, и мыльных вод голубой Дунай понес волной
корабли ботинок.
По ночам он терпел суету томлений, подрагиваний, икот, спрятав себя меж
простынкой и покрывалом, еще хранившими тайный запах деревянного сундука, в
котором колена назад отдавали дань, а поколения спустя - приданое. По ночам
дьявол приходил искушать его небогатым своим арсеналом: повторным видением
нижней юбки торговки, упавшей вчера с крыльца, закопченным от папиросной
сызи низким голосом Евы Блюм, социалистки, иногда навещавшей город, и,
собственно, стойкостью и огнем в полных несбыточной жизнью чреслах.
Любопытно, что в этих же тяжких снах опорой Хаима и защитой был не
архангел, в чьем имени божий гнев, и не отец, чей день, полный мудрости и
труда, угасал в комнате по соседству, но смешной а-идише дурачок,
легендарный праведник рабби Зуся, в тех местах отроду не бывавший и
упокоившийся давно. Его короткие, как частушки, картавые речитативы, смысл
которых утрачивался к утру, опускали Хаима в теплый омут беззаботного (ибо
слепого) сна, а к заре наполняли голову легким гулом, бодрящим и придающим
сил, и хотя решение о побеге ночной посетитель не обсуждал, само явление
чудотворца мой дед признавал за хороший знак.
Незадолго до моего конца видение странного рабби Зуси посетит мой
некрепкий сон, и я, безумный, посмею даже, успею, приревновать к тому, что
святой посланник чужих небес, этот юродивый в лапсердаке, пришел ко мне на
исходе дней, как будто посланный наблюдать за единственно важным в моей
жизни - за моей смертью.

1906

Улицы каменного Стамбула не показались ему сначала, лишь надежда скоро
продолжить путь примиряла с пространством, но недолго, совсем недолго.
Незаметно растаяло душное облако зимовья и начало припекать. Дороги
стали привычнее, срезать угол бывало сладко до ближней тени, влажно и шумно
под женский смех прачечных пересудов. Переулки казались ему роднее, словно
их заплетала утром заботливая рука: мол, куда тебе,
Хаим, надо? В порт ли держишь ты путь сегодня? На работу тебе, одинокий
грузчик, или сегодня уже суббота, и ноги выведут к синагоге, куда,
помявшись, зайдешь непрошено, недоверчиво, без молитв?
К полудню жара становилась невыносимой, а с нею равно мешки с пшеницей
и поленья тугих ковров. Он снимал пиджак и, садясь обедать, задирал
окрестную пацанву, перемешивая турецкий с русским, идишем, польской бранью,
распаляя себя до пляски - неуклюжего бега вокруг причала, с хрипом, хохотом
и слезою, - замирал на краешке, где нелепо, но недолго махал руками, перед
тем как упасть в морскую, цвета талого снега пену.
Вода успокаивала. Злость стихала и забывалась. Ближе к Лалели он обычно
плыл уверенно и вальяжно, улыбаясь себе, как в детстве в книжке виденный
левиафан. Он мечтал о своей столице, светлом граде его, Субботе и, отжав
исподнее, шел по берегу, напевая незнамо что.
Редкие встречные уступали ему дорогу. Солнце красило минарет.