"Татьяна Кухта, Людмила Богданова. Стрелки." - читать интересную книгу автора

этими людьми? Отчего они слушают вас? Вы так юны еще...
- Я считаю жизнь не по годам, - вздохнула она.
И Гэльд вспомнил, что рассказывали о ней, наследнице Торкилсена, хозяйке
Ландейла, последней из древнего бунтарского рода. Нелепые он задал
вопросы! Если она в четырнадцать лет с небольшим отрядом воинов обороняла
Торкилсен от войск Консула, если в пятнадцать дала вольность Ландейлу,
восстановив против себя всех родичей... Он ведь и сам мимолетно возмущался
этим. Но тогда, значит, сейчас ей всего шестнадцать?! Девочка... Его вдруг
охватила жалость к ней, лишенной всего: рода, богатства, дома. Но, когда
Гэльд взглянул на нее - понял, что высказать эту жалость не посмеет. У нее
было лицо воина, уверенного в своей силе.
- Я пойду с вами, - глухо сказал он. - Я пойду с вами, что бы ни было.
И во внезапном порыве опустился перед ней на одно колено, будто принося
клятву.
- Встаньте, - тихо сказала Хель, коснувшись ладонью его плеча. С лестницы
уже доносились шаги Саента.

Я обшарила весь дом, разыскивая хоть какое-нибудь подтверждение дядиным
словам. Хотя бы запись того предания. Ничего я не нашла, конечно. Пятьсот
лет и четыре войны, пронесшиеся над Ильденом... странно, что сам дом
уцелел.
И все же я немало времени провела на чердаке. Слежавшиеся груды бумаг,
испещренные позеленевшими от времени чернилами, пахли пылью и сухо
шуршали, рассыпаясь в пальцах. В луче света, проникавшего сквозь
восьмиугольное окошко, плясали пылинки, вспыхивали радужными искрами
россыпи битого стекла, солнечный блик играл на медном боку пузатой и
узкогорлой чаеварки. Чего там только не было! Сломанные веера, обтянутые
пожелтевшими кружевами, помутневшие зеркальца в бронзовых оправах,
выщербленные ножи, лампы с треснувшим стеклом, записные книжки с датами
полустолетней давности, тяжелые кованые чемоданы времен Последней войны...
Всего этого хватило бы на три музея, если б только в каком-нибудь музее
нужны были эти вещи. Я рылась в них, как скупой в своих сундуках, извлекая
на свет то соломенную корзинку с искусственными цветами, то погнутые
латунные браслеты, которые были в моде лет тридцать назад, то двухцветный
плоский карандаш. А однажды вытащила узкий кожаный пояс, шитый серебряной
нитью. Нить поистерлась, но выглядела еще празднично. Я сложила пояс вдвое
и приложила к вискам. Заглянула в треснувшее зеркало. Серебристо-черная
полоска перечеркнула лоб. Вот так носили тогда баронские обручи...
Я перенесла кое-какие безделушки вниз, в комнаты, и на этом исследование
дома кончилось. Правда, по вечерам я приносила с чердака кипы старых бумаг
и разбирала их. Здесь были счета, письма, какие-то списки, памятные
записи. Бумага пахла сухими грибами. Было и любопытно, и неловко от
заглядывания в чужую жизнь, и странно - вот записано: "Ильс, не забудь,
послезавтра идем в театр!", и кто узнает теперь, не забыл ли Ильс и хороша
ли была пьеса...
И тогда мне пришла мысль записать свои сны. Странно, что я не додумалась
до этого раньше. Только не сразу пошло легко. Как будто простое дело:
записать то, что увиделось и услышалось, а вот не выходило. Но я не
отступалась, и стопка листов на столе, исписанных от края до края, все
росла.