"Алексей Николаевич Кулаковский. Немко " - читать интересную книгу автора

будущем, о том, что ждет меня в городе, я стал вспоминать прошлое. Я думал о
жизни человека, которого знал с детства: мы вместе пасли лошадей, драли лозу
для корзин... А сколько раз делили еду из его или моей пастушьей торбочки?..
Ведя на заре лошадей Кадрыля, у которого Павел давно служил батраком,
он обычно останавливался у нашего двора и ждал меня у ворот. Я быстро
одевался, вешал за спину торбу, и мы верхом выезжали за деревню - я на своей
пегой кобылке, а он на хозяйском жеребце, к уздцам которого были привязаны
еще три кобылы и один однолеток.
Каждое утро Немко направлялся в какое-нибудь новое местечко с густой,
свежей травой: то на лужок среди посевов, куда со стадом нельзя пробраться,
то на чей-нибудь загон, где летом густо зеленела сочная поросль. Мы
забирались в такой уголок среди посевов, что и нас самих, и наших лошадей не
видно было за высокой стеной ржи. Иногда мы водили лошадей в лес, но опять
же в такие места, куда редко кто заглядывал.
Немой не любил пасти в гурте. И если какой-нибудь деревенский подпасок,
увлекшись поисками табуна по конским следам, находил нас, Павел бывал
недоволен, хотя никогда никого не гнал от себя.
Я же обычно радовался новому человеку. Наедине с немым мне нередко
становилось тоскливо, несмотря на то, что я очень любил Павла. Меня угнетало
одиночество и та особая сиротливая тишина, которая царила в наших зеленых
укромных уголках.
Немко был трудолюбив. Он всегда что-нибудь делал: то плел лапти, то вил
из пеньки путы, то мастерил что-нибудь из чечетки. Он был занят делом, а я
оставался один. Немко вообще не любил, когда к нему лезли с разговорами или
с вопросами, а потому держался в стороне от людей. Со мной же он беседовал
охотно, но только когда заговаривал я сам. А о чем мог я разговаривать с
ним? Он был лет на семь старше меня. С таким человеком, и не будь он немым,
не всегда бы нашел общий язык, а с немым-то и подавно.
И все же мы о многом говорили с Павлом. Иной раз так наслушаешься за
день конского хрумканья и однотонного дремотного шума ветра во ржи, что
начинает казаться, будто ты уже целый год не слышал человеческого голоса, -
и тогда тоска охватывает тебя до горькой обиды, до отчаяния, до боли в
груди. Сделаешь, бывало, дудочку из тростника, заиграешь. Лошади перестают
жевать траву, поднимают головы, начинают храпеть, услышав непривычный звук,
а Немко посмотрит в мою сторону и усмехнется. Тогда мне становится немного
веселее. Голос дудочки, конечно, не человеческий голос, но, должно быть, это
приятный звук, если Павел слышит его и даже улыбается.
И я подхожу к Немко. Я начинаю разговаривать с ним вслух, как со всеми,
совершенно забыв о том, что он не слышит. Мне кажется, звуки моей дудочки и
мой собственный голос имеют какой-то особый доступ к ушам немого и тот
слышит все, все, что я говорю.
И в самом деле, Немко понимал меня. Не отрываясь от работы, он слушал,
смотрел мне в глаза и кивал головой, улыбался. Лишь изредка, когда он
переставал понимать, по лицу его пробегала хорошо знакомая мне скорбная
тень, и он делал тогда какое-то особое, лишь ему свойственное вопрошающее
движение головой. Я повторял то, что сказал, стараясь выразиться яснее, и
помогал себе жестами.
На некоторое время беседа с Павлом развлекала меня. Я говорил и слушал
свой голос, а в душе росла какая-то странная надежда, что немой вдруг
заговорит, и голос его будет таким же приятным и мягким, как и взгляд