"Владимир Куличенко. Клуб города N (Мистическая повесть)" - читать интересную книгу автора

она сидела передо мной на стуле, и вот ее уже нет, точно не было никогда.
Нечто подобное описывал Беркли, этакий незамысловатый философский этюд:
слышишь, как едет карета по мостовой, значит, карета существует, и
существует до той поры, пока доносится перестук колес... Мы все неспешно
уходим, погружаемся в небытие: я со своими рефлексиями, опухший от пьянства
Н.А., Леонтий в объятиях похотливой вдовушки, Юлия... Но ее лицо - "уродливо
прекрасное" - в отличие от бесчисленного множества иных не исчезло во мраке,
а проплыло и начало, напротив, ярче вырисовываться перед моим мысленным
взором; ее образ как бы противился погружению во тьму.
Я спустился к Леонтию, - он спал в батистовой сорочке, и на голове
белел вольтеровский колпак, старивший его. Я не решился будить гувернера -
посидел у кровати, меланхолически оглядывая комнату, видя в окне все те же
крупицы замедленно падающего снега, слыша, как Леонтий причмокивает во сне.
Шумно выдохнув, он повернулся на бок, и старческий колпак съехал с его
головы, после чего светлые волосы разметались веером, усыпали подушку. На
полу под кроватью стояли початая бутыль и высокий фужер с засохшей на дне
каплей красного вина. По стенкам фужера ползала муха, - я спугнул ее,
брызнул струей, наполняя фужер до краев, и в три глотка осушил его. Затем
поднялся к себе, переоделся и вышел на улицу.
Я не знал, куда шел, - машинально переставлял ноги. Помалу шаг мой
убыстрялся, мостовая клонилась, падала со взгорка, и я вышел к реке. В
заводи, в подкове низкого глинистого лысого бережка была недвижима лодка,
точно впаянная в воду. "Желается, господин почтенный?" - поднял голову
сидевший в лодке старик в солдатской шинели и взялся обматывать тряпьем
культю, что была взамен правой ноги. Я неопределенно махнул рукой: "На тот
берег". - "В какую деревеньку - в Касьяновку, Заболотово иль Ивановское?" -
"Ты меня на тот берег перевези, а там я сам дойду". - "Как угодно вашей
милости".
Я прыгнул в лодку и уселся на дощатую перекладину. Лодочник с
удовольствием на небритом морщинистом лице огладил повязку на культе,
поплевал на ладони и взялся за весла. Греб он неспешно, умело, ладно,
долгими пружинистыми гребками, с тихим плеском погружая лопасти весел. На
середине реки мне вдруг стало страшно - конечно, страх этот имел причину, я
представил, какая толща воды подо мной, но причина эта была не единственной.
Нечто недружелюбное, угрюмо-зловещее присутствовало в пейзаже сонной природы
окрест, в надвигавшемся крепостной стеной обрыве берега, да и в самой фигуре
лодочника, с хитроватым испытывающим прищуром поглядывавшего на меня. "Что
ему надобно? Почему он так смотрит?" - думал я с усиливавшимся
беспокойством. Облегчение не пришло и тогда, когда лодка уткнулась в
прибрежную полоску земли. Я отсчитал старику несколько монет, спрыгнул и
быстро пошагал, удаляясь от берега, затем вскарабкался на обрыв, не найдя
тропки, и ступил в степь - пустынно-голую, неприютную. Ветер пронизывал мои
одежды; вороны отчаянно взмахивали крыльями, борясь с воздушными потоками.
Дуло столь свирепо, что представилось, как меня сорвет с обрыва и понесет.
Я направился по самой кромке обрыва, рискуя сорваться, через какое-то
время повернул в степь и упал грудью на пригорок, уткнувшись лицом в пучок
куцых трав. Земля была холодна и безучастна. Я ничего не хотел сказать ей,
лежал, закрыв глаза, слыша, как завывает вихорь, и как бы медленно уходил
прочь от самого себя, к неведомому горизонту. Более ничего не осталось в
моей жизни, кроме этого призрачного горизонта, до которого у меня не достало