"Владимир Куличенко. Клуб города N (Мистическая повесть)" - читать интересную книгу автора

Она помолчала, настороженно выжидая, что последует за моим вопросом, и
после призналась:
- Никак доводилось.
- Ермила ублажала?
- А вам должно быть без разницы...
"Верно, - помыслил я, - мне должно быть без разницы". Она начала
осторожно ласкать меня привычными к мужскому телу пальцами, а я, будучи не в
силах побороть отвращения, резко отбросил ее руку, досадуя, что затеял эту
неуклюжую забаву, встал, отыскал трубку...
- Ради Бога, собирайся наскоро и уходи - вот деньги, - я положил на
стол купюру и бросил кулем одежду на кровать.
Мадмуазель стремглав вынеслась из комнаты, наверняка опасаясь, что я
могу раздумать и отобрать деньги.
Через какое-то время я спустился во двор, сел на скамью под липой,
ветви которой ложились на скат крыши. Ни души не было во дворе, только пара
голодных котов выбежали в надежде заполучить от меня кусок. Двор с
внутренней стороны ограждал накренившийся забор из темных рассохшихся досок,
за ним тянулась межа в пожухлом бурьяне, разделенная дорожкой к лавке
керосинщика, за лавкой легли огороды, посадки деревьев, лепились избы. Дымок
из трубки щекотал ноздри, я вяло помахивал рукой перед лицом, разгоняя клубы
дыма; обернулся, когда с улицы донеслись пьяные голоса. Я различил за углом
очертания силуэта, бывшего мне знакомым, как показалось. Я поднял голову -
девичий абрис, вознесенный на конек крыши, с руками, простертыми к зовущим
небесам... Таким прихотливым и мимолетным образом соткался табачный дымок,
но силуэт исчез не сразу, когда я в душевном напряжении отвел в сторону
руку, а мгновением позже, побыв ровно столько, чтобы я убедился в его
реальности. Вслед за этим вспомнилась шутливая строка: "Что за странный
домовой пролетел над головой?" - я посмеялся над собой и вечером того же дня
сходил в синематограф, где чудесно отдохнул.
__________

Читатель, возможно, уже составил представление о характере моей жизни,
и не следует разъяснять, что мое существование, внешне незаметное,
размеренное, требовало значительных духовных сил. Признаюсь, я сам себя
всегда плохо понимал. Смешно говорить о моем авантаже перед кем-либо. Я не
стремился к раздолью, которым прельщаются в мои годы, не искал богатства;
помыслы о признании и известности в мире медицинской науки были давно
похоронены. Я избегал соблазнов, подстерегавших и разбивших судьбы многих:
гордыни, сребролюбия, тщеславия, - и все же необходимость жизни отнимала у
меня все жизненные соки. Я радовался, как ребенок, провожая прошедший день,
и просыпался с камнем на душе, с щемящим сознанием некоей своей вины.
Вероятно, мысль моя еще слаба, чтобы пролить свет на происхождение моей
хандры; частенько я был вял, как занедуживший старик. И раньше я не видел
себя участником людского хоровода, однако не сторонился, не тяготился им
так, как ныне. Порой мнилось, что и без пищи я способен обходиться вполне, и
в самом деле сутками напролет не вставал с кровати - я не находил ни в чем
смысла, не видел ни в чем нужды; обычной слабостью, переживаемой весной, это
не объяснялось. Я никогда не видел себя участником жизни, но отчего столь
остро, столь настоятельно я ощущал себя неудачником, несчастливцем? Здесь
был какой-то знак, я верил.