"Милан Кундера. Подлинность" - читать интересную книгу автора

значит жить в бесконечном кошмаре. Ну да ладно. Ладно уж. Поговорим о
чем-нибудь еще.
До своего визита в больницу Жан-Марк был уверен, что ни одному из них
не удастся увильнуть от воспоминания об их разрыве и что ему волей-неволей
придется сказать Ф. хоть несколько неискренних слов примирения. Но его
опасения оказались напрасными: мысли больного просто не могли обратиться к
столь ничтожным темам. Как бы Ф. ни хотел "поговорить о чем-нибудь еще", он
продолжал распинаться только о своем исстрадавшемся теле. Его рассказ нагнал
на Жана-Марка глубокую тоску, но не пробудил в нем ни малейшего сострадания.

4
Неужто он и вправду такой холодный, такой бесчувственный? Как-то, уже
много лет назад, он узнал, что Ф. его предал; словечко, что и говорить,
чересчур романтичное, есть в нем что-то ходульное: однажды, на каком-то
собрании, где сам Жан-Марк не присутствовал, все ополчились на него так
ретиво, что в результате он лишился своей должности. Ф. на этом собрании
был. Он был на нем - и не вымолвил ни единого слова в защиту Жана-Марка.
Его крохотные ручки, столь охочие до жестикуляции, не произвели ни малейшего
жеста в пользу друга. Боясь допустить ошибку, Жан-Марк провел доскональное
расследование выяснил, что Ф. и в самом деле промолчал. Когда сомневаться
больше уже не приходилось, он на несколько мгновений почувствовал себя
глубоко уязвленным; потом решил никогда больше с другом не видеться; тут же
после принятия этого решения его охватило чувство необъяснимо радостного
облегчения. Ф. завершал изложение своих напастей; после очередной паузы его
личико крохотной мумифицированной царевны прояснилось: - А ты помнишь наши
лицейские беседы? - Не очень-то, сказать по правде, - признался Жан-Марк.
- Я всегда слушал тебя, как учителя, когда ты заводил речь о барышнях.
Жан-Марк попытался вспомнить, но никакого следа этих давних бесед в памяти
него не оставалось: "Да что же это такое я, шестнадцатилетний сопляк, мог
плести тебе о барышнях?"-- У меня и сейчас перед глазами, - продолжал Ф. --
Я стою перед тобой и несу какую-то околесицу насчет барышень. Вспомни-ка,
что меня мутило при одной мысли о том, что прекрасное девичье тело может
служить инструментом для всякого рода секреций; я тебе признался, что видеть
не могу, когда барышня сморкается. А ты остановился, смерил меня взглядом и
произнес тоном, не допускающим возражений, искренним и твердым: сморкается?
Да мне достаточно увидеть, как она моргнет, как веко у нее прикроет
роговицу, - и меня прямо с души воротит. Припоминаешь? - Нет, - ответил
Жан-Марк.
- Да как ты мог такое забыть? Веко, прикрывающее роговицу? Одно
выражение чего стоит! Но Жан-Марк не лукавил; он начисто все забыл.
Впрочем, он даже и не пытался копаться у себя в памяти. Он думал совсем
о другом: вот он, истинный и единственный смысл дружбы; она вроде зеркала, в
котором ты можешь видеть себя таким, каким был прежде; без вечной трепотни о
прошлом между приятелями от этого образа давно бы уже ничегошеньки не
осталось.
- Веко. Ты и в самом деле ничего не помнишь?
- Нет, - сказал Жан-Марк, а потом произнес про себя: "Ты никак не
хочешь понять, что мне начхать на зеркало, которое ты мне подставляешь".
Ф. чувствовал себя усталым и замолк, словно воспоминание о девическом
веке лишило его последних сил.