"Андрей Кураев. Школьное богословие" - читать интересную книгу автора

ее роль Посланца. Требуя от нее почитания Бога через ближнего, оно в то же
время требовало, чтобы она почитала его в самой себе, сознавая себя
вестником Бога, идущим по пути, начертанному Богом. Смирение предписывало
ей, забывая о себе, тем самым возвышать себя, ибо если личность станет
преувеличивать свое собственное значение, путь ее сразу же упрется в стену.
Моя духовная культура, наследуя Богу, проповедовала также уважение к
самому себе, то есть уважение к Человеку через самого себя.
Отчаяние было равносильно отрицанию Бога в самом себе.
Человек, воспитанный в этих правилах, обладал бы силой могучего дерева.
Какое пространство мог бы он охватить своими конями! Какие человеческие
достоинства мог бы он в себя вобрать, чтобы они расцвели на солнце!
Но я все испортил. Я расточил наследие. Я позволил предать забвению
понятие Человека. Человек - это нечто иное, чем люди. О соборе нельзя
сказать ничего существенного, если говорить только о камнях. О Человеке
нельзя сказать ничего существенного, если пытаться определить его только
свойствами людей. Поэтому гуманизм заведомо шел по пути, который заводил его
в тупик.
Жертва - это действие. Это отдача себя той Сущности, от который ты
считаешь себя неотделимым. Имение - это не сумма доходов. Оно - сумма
принесенных даров. Пока моя духовная культура опиралась на Бога, она могла
спасти это понятие жертвы, которое создавало Бога в сердце человека.
Гуманизм пренебрег важнейшей ролью жертвы. Он вознамерился сберечь человека
с помощью слов, а не действий. И понемногу мы растеряли наше наследие...
Вместо того, чтобы утверждать права Человека в личности, мы заговорили о
правах Коллектива. Незаметно у нас появилась мораль Коллектива, которая
пренебрегает Человеком. Эта мораль может объяснить, почему личностью должна
жертвовать собой ради Общности. Но она не может объяснить, почему Общность
должна жертвовать собой ради одного человека.
Мы скатились,- за неимением плодотворного метода - от Человечества,
опиравшегося на Человека, к этому муравейнику, опирающемуся на сумму
личностей.
Что могли мы противопоставить культу Государства или культу Массы? Во
что превратился наш величественный образ Человека, порожденного Богом? Его
уже почти невозможно разобрать, сквозь слова, потерявшие свой смысл.
Собор может приобщать к себе камни, и они приобретают в нем смысл. Но
груда камней ничего к себе не приобщает, и не обладая такой способностью,
она давит.
Постепенно, забывая о человеке, мы ограничили нашу мораль проблемами
отдельной личности. Мы стали требовать от каждого, чтобы он не наносил
ущерба другому. От каждого камня, чтобы он не наносил ущерба другому камню.
Разумеется, они не наносят ущерба друг другу, когда в беспорядке валяются в
поле. Но они наносят ущерб собору, который они могли бы составить и который
взамен наделил бы смыслом каждый из них.
Мы продолжали проповедовать равенство между людьми. Но, забыв о
Человеке, мы уже перестали понимать то, о чем говорили. Не зная, что
положить в основу Равенства, мы превратили его в туманное утверждение,
пользоваться которым уже не умели.
Так мы потеряли Человека. А потеряв Человека, мы лишили тепла то самое
братство, которое проповедовала наша духовная культура, потому что братьями
можно быть только в чем-то и нельзя быть братьями вообще. Братство возникает