"Николай Курочкин. Смерть экзистенциалиста" - читать интересную книгу автора

проживание - жалкие рубли, а где их взять? Пришлось занять "до получки" у
соседей по комнате. Ребята, уважавшие "Володю с книжкой" за многознание,
дали. Он уплатил за прожитое и за месяц вперед (черт его знает, когда еще
деньги появятся), купил тетрадей и стерженьков для ручек, сходил в театр и
выставил соседям бутылку вермута. А когда пришел срок отдачи долга,
Саломатин, краснея и путаясь, наврал, что получку задерживают. Ребята легко
поверили, даже навязали еще червонец на дожитие до этой самой "получки".
Саломатин до слез побагровел, подумав, сколько же им ждать его "получки", но
взял. А десятки ему теперь могло хватить на месяц!
И хватило. А через месяц пришла кадровичка с кирзавода узнать, что с
ним. Пришлось сматывать удочки. Он перебрал свое необильное имущество, часть
оставил в общежитии, часть отнес в камеру хранения речного вокзала (там не
забранные в срок вещи хранились дольше, чем на железнодорожном), а самое
необходимое: складной нож, зубную щетку, тюбик пасты, мыло, пару носовых
платков, связку тетрадей - взял с собой. Белье? Пусть пока в камере
хранения полежит, белье он будет менять в бане, раз в неделю. Подумав, он и
свои выписки сдал в камеру, оставя себе неначатую пару тетрадей. Расчет
оказался меньше, чем он надеялся, потому что дополнительный отпуск за
вредность ему еще не полагался (это спецмолоко - с первого дня, а отпуск
только тем, кто проработал больше шести месяцев). Паспорт на выписку он
сдавать не стал: вспомнил первую ночь в Хабаровске. Тогда его соседей
несколько раз будил милиционер и интересовался, куда едут. Если билета не
было, смотрел прописку. Сейчас ведь придется опять спать на вокзале, штампик
пригодится.
На вокзале было душно, свет в глаза, шум и милиция. До утра Саломатин
вертелся на неудобном, из одних углов, диване, а утром вышел на Уссурийский
бульвар и на удобно, под изгиб тела, не как вокзальный диван, выгнутой
скамье подремал часа два. Очнулся от солнца, докрасна раскалившего веки.
Близился полдень. Саломатин потянулся и подумал, что живет сейчас на
самом-самом краешке жизни. Ни что завтра пить-есть, ни где спать, он не
знает. Край жизни. Чуть-чуть - и в небытие! И никто не заметит.
Он дошел до парка, подремал часок в тени на такой же уютной скамейке,
потом спустился на пляж. Вечер просидел в "научке", плотно поужинал в
тамошнем буфете и на вокзал шел даже с радостью. "Вот, - думал он, - я и
оказался в самой что ни на есть доподлинно пограничной, по Ясперсу,
ситуации. И то, что любого другого в моем положении привело бы в отчаяние (и
что последние деньги скоро кончатся, и взять неоткуда, и что жить негде, и
все остальное), меня только радует. Ведь только в пограничной ситуации,
между жизнью и смертью, сознаешь каждый миг, что жив!"
Так он жил полмесяца. Если ночью будили милиционеры или дежурная по
залу ожидания, бормотал: "Нет, я никуда не еду. Я приехал только что, а чем
на ночь глядя переть в Индустриальный район, лучше тут перекантуюсь до
первого трамвая". Но пришел день... То есть, разумеется; пришла ночь, когда
над ухом сказали:
- Э-эй, гражданин! Ну-ка подъем - и на выход шагом марш! И больше
чтобы я вас тут не видел!
Саломатин попробовал огрызнуться, но светлоглазый круглощекий сержант
милиции добродушно сказал:
- Не надо! Никуда вы не едете и ниоткуда не приехали, я вас еще с
прошлого дежурства запомнил. Босячество немодно, горьковские времена давно