"Николай Курочкин. Смерть экзистенциалиста" - читать интересную книгу автора

отчаянии дергало двери подвалов, пока не нашелся один незапертый.
В подвале было беспросветно темно и блаженно тепло. Стараясь не шуметь,
Саломатин прикрыл за собой дверь и обошел подвал, щупая рукой стены, а
ногами - пол перед собой, чтобы не опрокинуть чего и не загреметь чем.
Вдоль правой стены шла теплотрасса - две горячих трубы, обмотанных
стекловатой в драночной обрешетке. Трубы шли не одна над другой, а рядом, на
общих кронштейнах. Саломатин отыскал какое-то ведро, перевернул его и
уселся, прижимаясь плечами к трубе. Потом ему пришло в голову лучшее
решение. Он пошарил по углам, нащупал картонный ящик, разодрал его и
расстелил на трубах. Мокрые ботинки поставил сушиться на трубу, из пиджака
скрутил подушку и растянулся на узком, пахнущем затхлой прелью, но на ложе!
Полтора месяца он не лежал, с тех пор, как на пляже стало некомфортно.
Полтора месяца! Поэтому он испытывал, укладываясь, буйную телесную радость.
Сон после такой встряски не шел. Саломатин лежал на спине, заложив руки
за голову, и думал, что библейский ад с его котлами и кострами - детский
лепет, он давно уж превзойден людьми. Вот Сартр придумал нечто гораздо более
жуткое и неизбывное: ад - обычная комната, в ней вы и ваши близкие. Только
в комнате нет ни окон, ни дверей, а впереди - вечность. "Ад - это другие!"
Это действительно ад. А вот как должен выглядеть рай?
Гм... А скорее всего вот так, как этот подвал. Такая первозданная,
дозвездная тьма (не видно даже смутных очертаний предметов, как видно в
самую безлунную облачную ночь) и такая совершенная тишина, что шершавые
бетонные стены и земляной пол кажутся галлюцинацией, а пустота - явью.
Тепло, сухо, темно, тихо. Никого нет, ничего нет, и даже не совсем ясно,
сам-то ты есть или тоже уже нет, растаял во тьме? Исчез, перестал быть...
Только таким, без перемен и изменений и без всяких событий, и можно
вынести вечное блаженство. Иначе это самое блаженство, без возможности
выскочить из него, обернется адом. Да, рай - место, где никогда ничего не
бывает. Это еще древние понимали. Называли по-разному: греки - похоже на
название какой-нибудь глазной болезни: атараксия, индусы - похоже на
экзотическую пряность: нирвана. Называли разно, но суть одна.
Нирвана... Он и вправду уже не знал, жив или нет. Идет время или
застыло? Есть ли еще за дверью подвала Хабаровск и мир? Происходит там
что-нибудь или нет?.. Он не знал и знать не хотел. Почти год он прожил на
самом краешке существования, отрезав пути назад, сжегши мосты (и Шуре
написал, что может о нем более не вспоминать, и родным) и не имея впереди
ничего твердого, ясного, ничего светлого. Теперь его отпускало. Натянутые и
усталые нервы провисали; сигналы по ним шли вяло, затухая... Вот он уйдет, а
в мире от этого ничего не изменится...
Не изменится? Может быть, правильнее сказать, не изменилось? Может
быть, уже?
Лев Толстой после пережитого в Арзамасе "красного, белого и
квадратного" ужаса писал и думал о желательности прекращения рода людского.
Как говорил Христос в евангелии от Матфея(9.12): "Могущий вместить сие да
вместит". Теперь Саломатин понял и принял это. Вместил. Пусть. Пусть
человечество исчезнет. Это не страшно. Земля очистится, отходы перегниют,
шарик отдохнет... Потом и солнце погаснет... Нирвана...
До чего бы он еще додумался, неизвестно, но из соседнего отсека
протиснулся вдоль труб, на которых он лежал, бледный такой лучик. Ночь
кончилась. Ночь кончилась, и он не умер, не замерз, не погрузился в