"Александр Кушталов. Дело об обойных маньяках " - читать интересную книгу автора

математике, - сразу сказал он. - Могу только сообщить, что я уже успел
"наследить" в нескольких ее областях.
- Да, - сказал я. - Вряд ли мне будет интересно то, в чем я совершенно не
разбираюсь.
- Тогда я и не буду об этом особенно распространяться, - облегченно
вздохнул Холмский. - Я лучше расскажу о своих неприятных сторонах, это будет
гораздо полезнее для нас обоих. Без ложной скромности могу утверждать, что
крупных недостатков я за собой не замечаю. Что же касается недостатков мелких,
то их, конечно, навалом. Я педантичен, невероятно чистолюбив, временами
занудлив, когда меня тревожит нечто неразрешенное, порой излишне возбужден и
навязчив, если чему-то искренне радуюсь, и еще много, много другого,
нехорошего.
- Я также не агнец божий, - отвечал я ему в тон. - Главных недостатков за
собой могу отметить два. Главный - это неровность характера и настроения. Я
днями могу хандрить и лежать, повернувшись лицом к стене; в такие минуты я
ужасный человеконенавистник. То вдруг я становлюсь жутким филантропом и готов
броситься на шею первому встречному.
- А второй? - спросил меня Холмский и лукаво посмотрел на меня.
- Ох! - о нем лучше и не говорить!
- Если лучше не говорить - то и не будем, - миролюбиво согласился хозяин.
- Хороший звук - он сам себя покажет!
- Что? - не понял я.
- Это любимая присказка моего автомеханика, - пояснил, улыбаясь, Холмский.
- Когда он ищет поломку в автомобиле, он просто внимательно слушает издаваемые
им звуки - и выдает безупречный диагноз.

Примерно таким образом прошло наше первое знакомство. Затем мы начали
втягиваться в нашу совместную жизнь.

Каждый день после завтрака строго до обеда Холмский занимался у себя в
кабинете, считая, что утро - лучшая часть дня. Послеобеденное время он
проводил по-разному. Изредка ездил по делам на службу, в математический
институт имени Стеклова, иногда бывал на московских конференциях, иногда
просто ходил по музеям, предлагая в этом случае поучаствовать и мне. Зато
вечерами мы предавались совместным беседам. Телевизора у Холмского не было,
потому что телевизор он считал вреднейшим изобретением человечества и самым
пустым времяпровождением, какое только может избрать для себя праздный
человек. Зато беседы он обожал. Он заваривал великолепный кофе, который перед
этим долго и любовно молол ручной кофемолкой, набивал свою черную трубку
ароматным табаком "Амфора", задумчиво смотрел в вечернее окно и размышлял
вслух. Для полной идиллии не хватало только камина.

Во время подобных бесед я понял одну из причин, по которой ему понадобился
жилец в его собственной квартире: ему порой нужно было просто высказаться, но
высказываться пустым стенам - это уже сумасшествие. А так он мог выглянуть из
своей комнаты и, увидев в гостиной меня, читающего газету, тут же запросто
выйти и сказать:
- Нет, вы только послушайте, Валерий: "Простучали тяжелые сапоги Марка по
мозаике..." - что вы на это скажете?
- Это из Булгакова? Что скажу? - говорил я, неохотно отрываясь от своих