"Олег Куваев. Через триста лет после радуги" - читать интересную книгу автора

мешавшую выбирать место для палаток, матерок этот после "оксфордской" речи
прозвучал не кощунственно, а очень умело, доказав, что хозяин поляны владеет
всеми возможностями русского языка. "Аферист", - решил я.
Изба Мельпомена также носила печать интеллигентности. Привычный антураж
рыбацкой избы с железной печкой и самодельным столом здесь дополняли
приемник и груда толстых журналов, сваленных в угол. Я бегло глянул на
номера и подивился тому, что журналы были свежие. И именно те, которые
считает нужным читать в наше время мыслящий интеллигент. Видно, хозяин
следил за периодикой и эфиром.
Еще в избушке имелись нары. На одних нарах спал сам хозяин, на других
спал Миха, человек без зубов, с удивительной шапкой кудрявых седых волос.
Как впоследствии выяснилось, жизнь кудрявого Ми-хи равнялась по
простоте равнобедренному треугольнику. Одной стороной его жизненного
треугольника являлась работа, вернее добывание денег, второй - добывание
любой жидкости, содержащей алкоголь. В добывании того и другого Миха достиг
невероятной терпеливости. Третьей стороной его жизненного треугольника
являлась сама Михина жизнь, как мостик, перекинутая через поток денег и
алкоголя, теперь уже уходящая к закату, и потому о Михе много говорить не
стоит, может быть, стоит только добавить, что он был честен. Этим добрым
упоминанием можно отметить его могильный камень, если, конечно, у других
людей, лучше знавших его, не найдется что-либо еще более существенное.
Такой получалась расстановка сил на поляне, после того как мы поместили
здесь на три месяца свои палатки.
Можно еще упомянуть о двух древних крестах в зарослях ольховника,
оставшихся здесь от тех людей, которые жили на поляне до Мельпомена,
наверное, очень давно. Дерево в здешних краях гниет медленно, но на тех
крестах оно совсем одряхлело, так что даже бронзовые древние иконки, те
самые, что за последние годы полюбили выковыривать и собирать не отягощенные
совестью пижоны, еле держались, но держались, ибо турист сюда не дошел.
Ольха вокруг могил, так же медленно растущая в этих краях, доросла до
почтенного возраста, значит, эти люди жили, может быть, лет сто назад,
рыбачили богатую рыбу крапивными сетями и земля еще хранила их след на себе.
Мельпомен, который рыбачил не крапивными, а капроновыми сетями, так же
заготовил след по себе из сруба, сарая и бани, а на месте наших палаток
трава на будущий год начисто скроет все следы, хотя уж мы-то прибыли сюда из
самой что ни на есть современности.
Уже через несколько дней на поляне установилась коммуна: Мельпомен
ежедневно приглашал нас на уху с таким обезоруживающим гостеприимством, что
нам ничего не оставалось, как перетащить в избушку свой запас галет,
консервов и сахара и этим решить на лето вопрос еды.
Кстати, те обеды за дощатым самодельным столом неожиданно дали нам
забытое чувство отцовского дома, ибо Мельпомен не терпел за едой
разгильдяйства и пустой болтовни.
Кроме нас пятерых, лишь однажды за столом появились двое людей; летчики
не могли с нами гонять чаи, при летной погоде и исправной машине все наше
совместное с ними время съедала работа. Как только раздавался грохот мотора,
мы как бы уходили в другое измерение, где были техника, наука и служебный
долг, но не было места поляне, кудрявому Михе и Мельпомену.
Те двое, заплывшие к нам на лодке в одну из светлых летних ночей, были
лесорубы, представители профессии, интересной в этих краях.