"Олег Куваев. Азовский вариант" - читать интересную книгу автора

опечалился больше всех, хотя и вся экспедиция крепко грустила.
Честного завхоза найти можно, но где еще найдешь человека, который
разотрет по-отцовски ноги и спину после адской ходьбы по курумнику с двумя
пудами железных скоб на спине, и кто еще в дождяную тоску расскажет про
жуткие ветры в черных гобийских пустынях и про вкус воды в колодцах
джунгарских степей?
Ради проводов Колумбыча экспедиция "спустилась с гор" в приисковый
поселок, откуда ходили автобусы до железной дороги. Всю дорогу Колумбыч,
словно оправдываясь, толковал насчет всеобщего оскудения жизни для истинно
бродячего человека: "Автобусы всюду ходют, и, говорят, скоро даже в Якутске
паровоз загудит... Не-ет, пора на покой..."
В поселковом магазине взяли они несколько бутылок вина и пошли в
столовую, чтоб там уже проводить Колумбыча по всем экспедиционным правилам.
Но получилось скучновато: портвейн ни к лешему не годился, Колумбыч ковырял
вилкой в тарелке и бубнил: "Вот вам, пожалуйста: прииск, золото, а в
столовой "котл. рубл. с верм. и пом.". И в Самарканде это, и хоть куда ни
заберись, везде будет стоять столовка, и будут "котл. рубл. С верм. и пом.".
Немного только развеял их один загулявший братишка-старатель. То ли для
маскарада, то ли душа требовала, но вырядился он, как у Мамина-Сибиряка, в
широченные шаровары и красную рубаху навыпуск. В одной руке нес человек
никелированный электрический чайник, на носике чайника висел стакан, на
другую руку нанизаны были круги краковской колбасы. Подходил этот
хлебосольный малый к каждому, кто сидел в столовой: "Пей!" - и протягивал
чайник со спиртом; "Закусывай!" - и протягивал руку с нанизанной колбасой.
Все рассмеялись при виде доброго этого парня, а Колумбыч сказал: "Чего
смеетесь? Может, это последний человек на всю Сибирь. И костюм-то у него,
поди, из театра, а на чайник да колбасу всю зарплату угрохал - жена ему
взбучку даст..."
Видно, окончательно заела его тоска по какому-то неизвестному месту.
Автобус пылил по разбитой приисковой дороге к железнодорожным путям,
прилегающим сквозь города к цивилизации, к иным обрядам и иным обычаям жизни
в других географических точках. Все долго стояли на дороге и смотрели вслед,
прощались, может быть, навсегда, и каждый, как положено, вспоминал разные
добрые случаи, эпизоды, которым суждено войти в экспедиционную летопись, ибо
специфика их работы состояла в том, что человек за короткое время становился
виден весь до нутра, как под рентгеновским аппаратом, и добрая его основа
тоже бывает видна. Уехавший же Колумбыч, несомненно, вписал себя в летопись,
начиная с той пресловутой истории на аэродроме. И все помаленьку косились на
Адьку - все-таки уехал самолучший и личный друг, как поведет себя начинающий
экспедиционный топограф. Но Адька слов не произносил.
В поселке им не сиделось, и они отправились обратно к себе, в амурские
сопки. Осень была. Адька шел и размышлял, что не родился еще человек,
который смог бы описать амурскую осень, когда сопки стоят прозрачно-желтые
от пожелтевших лиственниц и по этим желтым прозрачным холмам раскиданы кусты
красной рябины и хочется только одного: идти, идти и идти; и невозможно себе
представить, что где-то кончатся эти желтые холмы, этот желтый солнечный
воздух; и не верится, что бывают ночь, дожди, непогода, а хочется думать,
что теперь на земном шаре будет всегда так: желто, тихо и солнечно.
В голове у Адьки крутилась любимая песня уехавшего Колумбыча: