"Олег Куваев. Где-то возле Гринвича" - читать интересную книгу автора

листом бумаги и никак не мог начать. Виденко и Маков вышли на улицу. Собаки
охотника были худы и клочкасты. Они спали на солнце, блаженно вытянув лапы.
В передке нарт лежал невероятной легкости мешок. Маков с уважением потряс
его. В мешке сорок "хвостов" песца - цена морозных шрамов охотника и
ободранных собачьих лап.
- Старье,- сказал Маков, погладив одну из собак.- Атавизм. Кругом
сейчас вездеходы.
- У нас на станции были собаки,- возразил Виденко.- Кони, понимаешь, а
не собаки. Хоть в Одессу езжай.
В избушке Сомин все мучился над чистым листом бумаги.
Вечером охотник уехал. Весна гнала его на запад, к поселку, к
магазинам, к ласковой знакомой вдове, что хранила синий бостоновый костюм,
купленный по случаю прошлогодней удачи.
О том, что охотник добрался до места, они узнали дней через пятнадцать,
ибо пришли ответы на отправленные с ним письма. Макову отозвалась из
Архангельска мама. Одесса дала Виденко уклончивую радиограмму о хорошей
погоде и экзаменах, которые надоели. Только Сомину ничего не было, и
напрасно он, как только наступал "срок", искал возле операторского стола
отвертку или набивал в портсигар папиросы.
На эфир накатывался вал навигации. Все чаще им заказывали сроки "син",
и все чаще они сообщали однообразные ледовые сводки. Давление, видимость,
румбы, баллы, миллибары, слоистая, сплошная, кучевая облачность, легкий
снег, дождь, туман... Два раза было ясно.
В дежурном приемнике на любой волне стоял писк. Шифровки, сводки,
запросы, рапорты шли с востока, юга и запада. Ледовая разведка утюжила небо
почти круглые сутки. И незаметно стало получаться так, что мерой времени
стали вахты, "сроки".
19 июня Виденко получил сразу три радиограммы, принимал их он сам, и
поэтому никто не узнал о том, что сегодня его день рождения. Десяток дней
назад, когда на центре дежурил знакомый парень, Виденко попросил "фикус".
Так называлось налитое в резиновые грелки спиртное, которое давали на сброс
экипажам ледовой разведки. "Фикус", однако, не поступил. Была ночная вахта,
и Виденко, включив над столом двенадцативольтную аккумуляторную лампочку,
всю ночь писал письмо той самой девчонке с фотографии.
Хотелось написать про белый снег июня, ночной скрип льда, гусиные
крики. О железных судовых койках и байковых одеялах, под которыми они спят,
хотя холодно и есть спальные мешки. "Полярка, даже маленькая,- это дом. Дома
же в мешках спят лишь окончательные романтики". Можно было написать о дымах
арктических пароходов, которые идут с востока, о громадах мертвых кораблей,
мимо которых они прошли на тракторах. Тишина и ржавая печаль погибших
кораблей долго преследовали Виденко.
Однако, как всегда, в письме получилось только про сроки "син", о том,
что Маков пошел на второй класс по передаче и что они перешли на летнюю
робу: бушлаты, матросские холщовые брюки и матросские же ботинки б/у, что
значит, "бывшие в употреблении". Единственным лирическим местом была новая
песня, которую им по кускам выстукивали с восточной полярки. "У вас в Москве
улыбки и концерты и даже солнце светит каждый день, а мне все реже синие
конверты через снега приносит северный олень...". Песня даже в письме
звучала красиво, хотя все в ней было неправда. Не без тайного умысла он
намекнул на то, что есть же вот такие выдры, что не могут прислать простую