"Юрий Кувалдин. В садах старости (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Дормидонт всегда начинал с сарделек, нацелится вилкой, глаза горят, вколет
ей иглы в бок, даже кровь... то есть сок брызнет, и зубами отхватит
полсардельки; одним словом, Дормидонт, сотрудник аппарата новой
номенклатуры, начинал с более вкусной пищи, это могли быть и не сардельки,
а, например, жареные ножки кур и гусей, индюшек и уток, по штук пять, эдак,
мог употребить; в прокладочный материал входил еще хлеб, который почему-то
не считали за еду, даже как бы и не замечали хлеба, хотя тот же Дормидонт за
обед съедал полбуханки черного - хлеб для них был вроде воздуха. Ставили на
стол для аппетита таз с солеными огурцами; шли огурцы, так же как хлеб,
незаметно.
В общем, после падения КПСС началась и в еде какая-то дикая демократизация.
Но вот чего не переносил Серафим Ярополкович, так это чавканья. Как только
заметит (услышит), что кто-то жует увлеченно с открытым ртом, так встанет,
возьмет деревянную чумичку весом с хорошую гирю, подойдет к увлекшемуся
(шейся) и врежет запросто по лбу, да так, что искры банально из глаз
посыплются. Поэтому ели все продолжатели рода Старосадова с закрытыми ртами,
только уши шевелились.
Шевелились уши, как правило, волосатые, и слышали эти уши пищанье комара,
летающего над блюдцем с вишней, по зелененькому черенку которой все ползала
малюсенькая тля. А зачем она, эта красивая тля, ползала, никто не знал, как
никто не знал, зачем пищал комар.
Пройдя на писк комара, Серафим Ярополкович, с книгой Элиаде под мышкой,
оказался в саду, где заметил копающуюся в грядках (она перемешивала в
оцинкованном ведре куриный помет, песок и перегной) жену свою Евлампию
Амфилохиевну, пышное тело которой было облачено в голубой лифчик и сиреневые
до колен байковые трусы.
После созерцания великолепной груди Павлины, Серафиму Ярополковичу
захотелось овладеть Евлампией Амфилохиевной.
Он подумал, что в этом мире тел нет никакой духовной любви, и положил руку
на бедро Евлампии.
- Бесстыдник, - зарделась Евлампия и, виляя мощным задом, пошла к лесному
домику, где обычно у них случалась любовь.
Когда он коснулся ее, она, вскрикнув, как в молодости, сказала:
- Серафим, тебе не стыдно без дела шляться? Взял бы лопату да перевернул
грядки.
Серафим же тем временем держал в руках ее тяжелые груди и на замечание
абсолютно никак не отреагировал.
В этих сексуальных действиях он видел только себя, но не ее; поскольку он
накачивал воздушный шар и никак не мог его накачать, хотя каждый раз
восклицал, что кончил накачивать.
Она же, натянув свои байковые трусы на лоснящиеся ляжки, прикрыв потный
живот, розовые ягодицы, сказала, наученная им когда-то:
- Ляссата вирис нэкдум сациата рэцессит (Ушла, утомленная мужчинами, но все
еще не удовлетворенная)!
Серафим и Евлампия переглянулись. И улыбнулись. Лет тридцать уже их
совокупления проходили без всяких последствий.
А то прежде Серафим только и слышал: "В меня нельзя!"
Можно, оказывается, все можно, только лет эдак через сорок.
Они сильно любили друг друга, то есть самостоятельно, ни к кому не
обращаясь, изготавливали новых людей. Любили с 1927 года, когда Николай