"Павел Кузьменко. Мундиаль ("Миры", 1993, N 1)" - читать интересную книгу автора

брата своего. И доли наши качались на весах Его.
Неукротимый Джанчотто Малатеста, чья песня "Мой родимый город Римини,
не забуду твово имени" девять месяцев кряду держала первую строчку в
хит-параде студии "Глобус", выступил свидетелем на суде по иску Ата-Вальпы
к Франциско Писарро, где доказал полную неподкупность Робеспьера,
казненного рыцаря революции. И еще чего только не успел натворить
Джанчотто Малатеста, разыскиваемый всеми и не ожидаемый никем. Это он
организовал побег Нельсона Манделы с недоступного острова-тюрьмы в
пятницу. Это он подложил бомбу в мавзолей Герострата, причем от взрыва
никто, включая покойного, не пострадал. Это он поставил свечку за упокой
души Нерона.
- У тебя такой брат! - укоряли меня черные карбонарии с горящими очами,
вечно толпящиеся на вокзале в Дубулти в ожидании электричек на Пезаро.
- Где твой муж? - ласково обхаживали мою подозреваемую Франческу толпы
репортеров и любителей автографов из бюро графологической экспертизы.
А мы с нею честно смотрели друг другу в глаза и утопали в этих купелях
любви.
Я вспоминал эти глаза и сквозь слезы шел дальше и дальше, шел снова и
еще по этому воспаленному бесконечному городу "Боже, - думал я, - зачем
мне, одинокому, эта непрерывная тоска непроизошедшей утраты? Боже, зачем
мне это бескрайнее счастье?" "А затем, а затем, - отвечал я сам себе..."
- Месье, - остановил меня какой-то месье, - как пройти на
Пляс-де-Тулон?
- Туда, - махнул я в сторону Пляс-де-Ватерлоо.
- Мерси боку, месье.
"А затем, - продолжил я автоответ, - что только ради этого твоего
счастья, ради этой твоей любви-страдания да еще ради этих
горькорастворимых в тебе людей ты и живешь. И не умираешь." "А что им я?"
Это был очень трудный вопрос, заданный самому себе.
- Мужик, мужик, - подскочил ко мне какой-то мужик, - дай скорее
чего-нибудь: руку, рубль, добрый совет, два рубля. Скорее только, а то не
могу...
- Я бы отдал тебе, брат, самое дорогое, что у меня есть - хоругвь
спаса, глаз моей возлюбленной Франчески да...
- Да к черту твою Франческу! Тут душа горит, понимаешь, а на сто грамм
ни у кого не допросишься, ети их мать, спасители хреновы...
"А что им я?" - продолжил я свой трудный внутренний диалог, переходя
вброд улицу уж какую-то вовсе неизвестную. "Помощник? Судья? Воспитатель?
Нет, не-ет. Я один из них. Я такой же, как они. Я второй, сто второй,
тысяча второй раз явился сюда, чтобы никуда не уходить. Как никуда и не
уходил".
- Вот видишь, какой дядя страшный идет, - пугала чокнутая нянька
сопливого карапуза, высовывающегося между геранями из окна. - Напился,
какой-то веник на голову надел и идет, ничего не видит. Вот кашу есть не
будешь, таким же станешь.
И малыш испугался подобной перспективы до смерти.
Не помню дальше, что там еще было. Куда меня вело, куда меня несло
предназначение. Улицы, дома, вестибюли, гербоносные двери, судилище.
Судья, высший и грозный, весь в седых буклях поднялся и зачитал
обвинительное заключение: "Обвиняемая Дарья Николаевна Салтыкова. 1729