"Эдуард Самойлович Кузнецов. Дневники (Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967) " - читать интересную книгу автора

разрешения, но запретный плод хоть и сладок да проку от него мало:
надзиратели обнюхивают каждый клочок бумажки, выискивая следы карандаша.
Нельзя сказать, что меня томит обилие мыслей и образов, однако
глубокомысленно посидеть над тетрадкой, покурить вволю и записать
какой-нибудь пустячок - удовольствие немалое. Любопытно, что даже в этой
полудюжине строк я пару слов зачеркнул (причем так, чтобы их нельзя было
прочитать), а одно вписал. Суетная ориентация на чужой глаз что ли?
Попробуй-ка, от нее избавься. Вероятно, всякое движение человека в той или
иной мере жест при одном лишь подозрении наблюдения или даже возможности
такового.
Камеры здесь на двоих - двойники, как их зовут. На второй день после
ареста ко мне посадили Лянченко А.И., мужчину в годах и всячески больного.
Сотрудничал с немцами во время войны, отсидел за это червонец, в 55 г.
освободился. Потом приговор был опротестован и - через 14 лет - его снова
арестовали. Он уверен, что его приговорят к расстрелу. Просидели мы с ним
довольно мирно 1,5 месяца, потом нас разбросали по разным камерам, и
оказался я вместе с Козловым Юрием, парнем всего лишь на 2 года старше меня.
Он сидел в Коми АССР - то ли его сюда за новым сроком привезли, то ли еще
зачем, не знаю: он скрытничал, а я не счел удобным особо любопытствовать -
не такое место, чтобы душу открывать. С этим я тоже ужился - безалаберно и
шумно, - но через месяц стал заметно тяготиться его экспансивностью и, в
общем-то, был не против поменять его душевность на заскорузлую мизантропию
какого-нибудь молчуна.
Со 2-го сентября я сижу вместе с Салтыковым Владимиром Павловичем,
художником, осужденным на 4 года за хулиганство - потом его перевели из
"Крестов" в "Большой дом" в качестве свидетеля по делу о перепродаже золота.
Художник он, как выяснилось, никакой - плакаты малевал. В свои 50 с лишним
подчеркнуто бодр, неистощимо похабен и по-провинциальному остроумен. На
начальство реагирует болезненно: трясение членов, заикание и бледность
лысого чела. Мне без особых усилий удалось внушить ему, что молчание -
лучший способ общения при вынужденном сожительстве. И если не считать
мерного скрипа сапог, когда он бродит по камере, привычки высвистывать свои
мысли при помощи опереточных мотивчиков, да жирного храпа по ночам, он очень
сносный сокамерник. То ли бывает!

28.10. Недели за 2 до выполнения ст. 201 (УПК РСФСР) я письменно
отказался от защитника, зная, - и не только по личному опыту - сколь
беспомощна, неуклюжа и робка защита в политических процессах. Кроме того,
раз мне не дадут сказать всего - в чем я не сомневаюсь, - лучше вообще
ничего не говорить. Во время следствия я успел поупражняться в
логизировании... Ну и что? И следователь, и прокурор, то и дело, казалось
бы, загоняемые мною в логические тупики, чувствовали себя в них преуютно.
Они узурпировали власть над людскими судьбами и именно потому мнят себя
обладателями абсолютной истины. Беда еще и в том, что эта истина у них не в
голове, а где-то в чреве что ли - так что приглашение к мало-мальски
отвлеченному рассуждению вечно попадает не по адресу.
Суд, полагаю, будет очередной гримасой законоподобно оформленного
"социалистического правосознания". Виноватым перед Советским Союзом я себя
не считаю - очень даже напротив - и потому не хотелось бы вступать в имеющую
произойти в зале суда игру по ими составленным правилам. И в первую очередь