"Пер Лагерквист. Варавва" - читать интересную книгу автора

распрямился, потянулся за кружкой, отхлебнул. Но уже не поставил кружку на
место, а опять протянул, чтобы ему налили еще. Ждать не пришлось, и все
снова пили, и Варавва, видно, наконец-то распробовал вкус вина. Он, как
бывало, осушал кружку одним глотком и заметно хмелел. Не то чтобы он стал
чересчур разговорчив, нет, но кое-что он им все же рассказал про тюрьму.
Да, натерпелся он там. Станешь странным. Надо же - отпустили, а? Им ведь
только попадись в когти! И вдруг так повезло! Во-первых, его черед
пришелся на пасху, когда они одного отпускают! А во-вторых, отпустили как
раз его! Вот счастье привалило! Варавва был с ними согласен, и, когда они
колотили его по спине, наваливались на него, горячо дышали ему в лицо, он
хохотал и пил по очереди со всеми. Вино ударяло ему в голову, и он
оттаивал, он все больше веселел, ему стало жарко, и он распахнул рубаху, и
лег, и устроился поудобнее вместе со всеми. Видно было, что ему хорошо. Он
даже облапил соседку и притянул к себе. Та захохотала и повисла у него на
шее. Но тут толстуха оттащила его и сказала, что наконец-то, мол, она
узнает своего миленка, наконец-то он опять здоров, видать, очухался после
этой жуткой тюрьмы. И теперь уж ему не будут метиться разные глупости,
всякая тьма, - ню-ню-ню, тю-тю-тю - она притянула его к себе, обчмокала
ему все лицо, хватала его за шею толстыми пальцами и теребила рыжую
бороду. Все радовались, что ему полегчало; он стал другой, как раньше,
когда, бывало, развеселится. И они пришли в отличнейшее настроение. Пили,
орали, и во всем соглашались друг с дружкой, и не могли нарадоваться, до
чего же им хорошо, до чего же им славно вместе, и все больше разгорячались
от выпитого. Мужчины месяцами не пробовали вина, не видели женщины и
теперь наверстывали упущенное - надо ж отпраздновать, что они наконец-то в
Иерусалиме, надо ж отпраздновать, что отпустили Варавву! А то времени
мало, скоро опять в горы! Они упивались крепким кислым вином и тешились
всеми женщинами, кроме толстухи, волокли их по очереди за занавеску и
выходили оттуда красные, пыхтящие, чтоб снова пить и снова орать. Они все
делали основательно, так уж у них было заведено.
Они веселились, пока не стало темнеть. А потом оба мужчины встали и
объявили, что им пора восвояси, распростились, накинули козьи шкуры,
спрятали под ними оружие и выскользнули на улицу, где уже сгущались
сумерки. Три женщины тотчас улеглись за занавеской, пьяные, измученные, и
крепко уснули. И когда Варавва с толстухой остались одни, она спросила
его, не пора ли им тоже потешить друг дружку, не тянет ли его на это после
всего, чего он натерпелся, а у нее-то, мол, у самой все нутро уж изныло по
бедолаге, который так истомился в тюрьме и которого чуть не распяли. И она
повела его на кровлю, где был сложен шалаш из пальмовых листьев для
жаркого времени года. Там они легли, и она ласкала его, и скоро он
распалился и впился в ее большое жирное тело накрепко, будто навеки.
Пролетело полночи, а они не заметили.
Наконец они изнемогли оба. Она повернулась на бок и тут же уснула. Он
лежал без сна рядом с ее потным телом и глядел на листву шалаша над своей
головой. Он думал про того человека на среднем кресте и про то, что
случилось сегодня на Лысой Горе. Потом он стал думать про эту тьму, была
она или нет? Неужели ему правда все примерещилось? А может, это просто на
Голгофе было темно, а здесь, в городе, никто ничего не заметил? Там-то
точно было темно, и солдаты перепугались, и вообще... или ему и это
примерещилось? Может, ему все примерещилось? Нет, ничего не выходит,