"Пер Лагерквист. Улыбка вечности" - читать интересную книгу автора

я хотел стать счастливее всех счастливых. И никак не мог насытиться; удача
сопутствовала мне, я хватал направо и налево, я был жаден до радостей жизни,
мне все было мало, я столько нахватал, что никому уже, казалось, ничего не
осталось: но страна была большая.
Состарившись, я стал задумываться, а правильно ли я все же поступал и
могу ли я теперь, имея все то, что имею, назвать себя действительно
счастливым. Засомневавшись, я стал упрекать себя за многое, что делал в
своей жизни. И однажды я встретил человека, которого обокрал, он еле
передвигал ноги, виц у него был больной и жалкий. Туг я убедился, что был
прав. А то бы я был как он. Я осознал свое счастье, которое я украл себе. Я
был богач. У него же ничего не было.
Через несколько дней после этой встречи он умер. Говорят, последние его
слова перед смертью были, как, мол, он рад, что умирает.
Я тоже довольно скоро после этого умер. В стране, где мы жили, у меня
были обширные угодья, в которых я охотился по осени. Однажды утром я
отправился на охоту один, хотя мне было уже чуть не восемьдесят. Шел дождь,
в лесу пахло, как пахнет в лесу осенью. Я оступился, и ружье выстрелило.
Последнее, что я помню, - я вытер рот рукавом, рукав был влажный, я помню
этот запах дождя, это было последнее, я до сих пор его помню, и я так
счастлив, что я жил.
Так они сидели и рассказывали о себе.
Но много было и таких, что ни разу не открыли рта, словно бы их здесь и
не было. Среди них был маленький, неприметный старичок, он только сидел и
слушал других. У него было отзывчивое сердце и живой интерес к тому, что
рассказывали другие. Когда же он думал про свою собственную жизнь, она
казалась ему настолько серенькой, какой-то даже смехотворной, что он
стеснялся пускаться в воспоминания. Зато он внимательно слушал, что
рассказывали про себя другие, и он как бы проживал чужую жизнь, своей
собственной у него как бы и не было. Хотя, конечно, было же что-то и у него
за душой, просто не могло не быть, что-то такое, что принадлежало только ему
и никому другому. Чаше всего он внушал себе, что его личное и неповторимое и
заключается как раз в этой его способности жить жизнью других и все
понимать, сам же он ничего собой не представляет. Но бывало, что это его
личное и неповторимое пыталось заявить о себе и поиному, и он чувствовал в
душе, как оно прекрасно и удивительно, но поделиться им с друтми он не мог.
А хотелось бы поделиться. Осчастливить других. Ему хотелось бы вот так же
сидеть и рассказывать о своей немудреной жизни, так же, как рассказывали
другие, про то, как ему жилось, о чем он думал, что чувствовал, пока жил. Но
всякий раз, как это уже готово было вырваться наружу, он пугался - ведь всем
прочим его существование должно было показаться до того уж никчемным, они,
наверное, сочли бы, чгго все это гроша ломаного не стоит, и стали бы
смеяться над ним, стали бы потешаться: а этого он не хотел, потому что для
него жизнь не была никчемной или смешной, даже его собственная жизнь.
По-этому он только слушал других, сам же предпочитал помалкивать. В
рассказах других жизнь представала куда более значительной, чем та, которую
прожил он, и он понимал, что незачем ему вылезать со своим, таким мелким:
так оно все получалось красивее, и жизнь выглядела интересной и
многообразной, каковой и была в действительности. У всех других были
какие-нибудь сильные, богатые переживания, у всех у них что-то расцветало и
давало плоды. Быть может, сами они не всегда воспринимали это как нечто