"Пер Лагерквист. В мире гость" - читать интересную книгу автора

окна. А там, под окном, непрестанно приходили, меняли пути и уходили поезда;
свистел паровоз и тащил к вокзалу вагоны, из вагонов прыгали на перрон
проводники, размахивая руками. И чего только, бывало, не увидишь в это
окошко! Иногда ветер прямо на него гнал дым, и тут бы только успеть поскорей
закрыть его. Тогда вдруг заметно делалось, как тихо дома, и уже словно из
далекого далека несся вокзальный грохот. А видно было все то же: поезд стоял
у перрона, трогался, исчезал, мелькнув белой бляшкой последнего вагона,
паровоз менял пути, как всегда. На оконную раму густо садилась сажа, и
сколько мать ни стирала ее тряпкой, она нарастала опять.
Такая тишина редко где бывает. Отец заходил домой поесть. Он был
железнодорожник, и оттого-то они тут и жили. Зато мать всегда была тут, она
все хлопотала по домашности и редко выбиралась из дому. Она была светлая, с
ясными серо-синими глазами и поредевшими волосами, убранными на прямой
пробор. Светлые люди не такая уж редкость, но есть такие, у кого это не
только внешность, у кого этим проникаются вся повадка и жизнь, и в самой
этой светлости своей находят они помощь и опору. Такие люди часто кажутся
хрупкими, того и гляди ветерком сдует. Но если одно неловкое движение
могучей и не в меру суровой руки сотрет их с лица земли, уничтожит, мир
проснется как от сладкого сна и увидит одну неприглядную явь. Но вот эти-то
люди и несут в себе удивительный запас прочности, не бледными тенями ходят
они по свету, но спокойно и твердо, словно знают, что ничем их не возьмешь,
что они задуманы навсегда и никакой пагубе недоступны. Они словно
принадлежат старинному, извечному, изначальному роду, пережившему древние
испытания. Они были и будут, покуда стоит жизнь. И мир никогда не проснется
от своего сна.
Из этой породы была и мать. В ней не было ничего примечательного и
необыкновенного, она хлопотала в комнатах и на кухне, успокаивала детей,
мыла посуду, стирала и гладила. Когда ей выпадал свободный час, она штопала
чулки, латала одежду. За хлопотами она с удовольствием прислушивалась к
шуткам старших детей, но, когда ей случалось присесть отдохнуть, она клала
руки на колени и, глубоко вздохнув, отделялась, отгораживалась от них. По
вечерам она читала библию или молитвенник, негромко, шепотом, почти про
себя. Лицо ее бледнело в свете лампы, тонкие губы шевелились. Но ничего
необычного не было в ней. Ведь таких, как она, много.
Отец, приходя по вечерам домой, снимал мундир, гасил фонарь, обтирал
его тряпкой и ставил в прихожей, потому что он горел на ворвани и потом
чадил. Затем, записывая номера вагонов, он рассказывал, какие надо грузить,
какие разгружать, какие дела вообще будут завтра. А после еды он брал библию
и читал. И мать и отец читали, никто не смел проронить ни слова, и это было
трудно и странно. Дети слушали затаясь, и полнота тишины стесняла их и
давила. Снизу, из третьеклассного кафе, неслись выкрики выпивающих, грохот,
но это в счет не шло, это не задерживало внимания. Если же к станции
подходил поздний поезд, отец с библией в руке подходил к окну, потягивался,
выглядывал наружу. А потом возвращался к столу и продолжал читать.
Перед сном детям разрешалось погулять, они выскальзывали в тесный
коридор, как стайка крыс, и, спускаясь по лестнице, постепенно повышали
голоса. Весенний вечер сиял и пахнул угомонившимся дождем. Через калитку
своего двора они проникали в парк. Там царила музыка, все мыслимые
инструменты гремели, трещали, ревели и пели, повизгивали флейты, ухали
трубы. Немного глубже в парке горел свет. Набравшись храбрости, они