"Лазарь Лагин. Броненосец "Анюта"" - читать интересную книгу автора

пруда. Но уходить все же надо было, и тогда обычно с какой-нибудь лодки
затянет, бывало, чистый молодой тенорок: "Солнце нызэ-енько...", и на
остальных лодках вступали: "...вечор блы-ызэ-ень-ко...", и на остальных
лодках вступали: "...вечор блы-ызэ-ень-ко...", и Кутовой тоже подтягивал, и
Настя, и Костя высоким своим мальчишеским альтом, и вот уже все на пруду
пели ласковую и душевную песню, а в потемневшем небе тем временем робко
возникали первые бледные звезды поздних летних сумерек...
Удивительное дело, каждый раз, когда Василию Кутовому выдавалась на
войне возможность немножко помечтать, сразу всплывали перед ним эти теплые
летние сумерки в родном поселке и неторопливое возвращение с катания домой,
в новую квартиру. Каждый раз их встречала с облегчением его старуха-мать и
каждый раз с облегчением произносила одну и ту же фразу: "Ну, слава богу,
все живые!" - и звала отважных мореплавателей к столу. За столом ждал
старик-отец, считавший ниже своего достоинства показывать, что он тут без
них скучал.
И еще почему-то вспоминалась Кутовому Лизавета Сергеевна, сварливая и
желчная жена добрейшего забулдыги-штейгера Пискарева. За глаза ее называли
"штейгериха", а то и просто "язва". И когда произносили слово "язва", то все
сразу знали, о ком идет речь. Лизавета Сергеевна приходила по вечерам, когда
она могла застать самого Василия Афанасьевича. Каждый раз она приносила ему
одну и ту же жалобу на Костю: Костя воровал яблоки из ее сада.
Нажаловавшись, штейгериха кидала торжествующий взгляд на Костю и
уходила. Кутовой вежливо провожал ее до дверей и запирал их на ключ. Тем
самым Косте отрезался путь отступления на улицу. Потом Кутовой со зловещим
видом снимал с себя ремень и начинал гоняться вокруг стола за своим
преступным сыном.
Костя был, как мы уже упоминали выше, футболист, ловкий и увертливый
правый бек, и поймать его было трудно, но не невозможно. От матери своей
Костя спасения не ждал. Когда-то, лет семи, на самой заре своей хищнической
деятельности, он попробовал однажды воздействовать на ее материнское сердце.
Он возопил: "мамо, ратуйте!"-таким голосом, что и камень разжалобился бы. Но
Настя, скрепя сердце, промолчала. С тех пор Костя в таких случаях полагался
только на свои ноги, стараясь во что бы то ни стало выиграть время: авось
кто-нибудь постучится. Гости становились в такой момент единственной его
надеждой. Но если гостей не было, то быстрые ноги и ловкость Косте не
помогали. Запыхавшийся от погони отец семейства, Василий Афанасьевич
Кутовой, мощной рукой вытаскивал из-под стола или кровати залезшего туда в
отчаянии Костю, клал своего первенца к себе на колени и безжалостно
отсчитывал ремнем десять ударов, приговаривая:
- Ну в кого он, я вас спрашиваю, уродился?
Увы, нет на свете справедливых отцов! Косте ничего не стоило бы
сообщить своему разгневанному родителю, в кого он уродился. Дедушка Афанасий
Иванович не раз вспоминал, как он за те же преступления, совершенные, кстати
говоря, в том же саду, нещадно порол своего сыночка Васю.
Но Костя понимал, что такие напоминания ни к чему хорошему не приведут,
и поэтому во время экзекуции только сопел, прощения не просил, не унижался,
держал себя стойко и, насколько это было возможно в его прискорбном
положении, даже независимо.
- Ничего не скажешь, - усмехнулся Кутовой, продолжая усердно наблюдать
за водой и воздухом, - гордый пацан. Вырастет, человеком будет.