"Евгений Борисович Лапутин. Студия сна, или Стихи по-японски " - читать интересную книгу автора

никаких объективных подтверждений этому, конечно же, не было. Зато было все
нараставшее волнение, были какие-то лоскутные, на скорую руку сшитые
сновидения, совпадавшие у сестер настолько, что, случись, например, Эмме
запнуться на середине рассказа про свой сон, Ю без труда бы продолжила
изложение.
Им снилось, что Умберт - их отец, но, поскольку у них не было дочернего
опыта, его обязанности и участие в их жизнях представлялись им довольно
туманно. Именно эта туманность и заставляла их волноваться. Им хотелось
сесть к нему на колени и... запнуться перед первым вопросом, потому что их,
вопросов, накопилось порядочно, но было смутное опасение, что, озвучив
каждый из них, можно безнадежно спугнуть и ответ, прогнать его, навечно
оставшись в пугающем прозрачном неведении.
Например, хотелось спросить его: "Have you ever seen our Mom?"*, но,
конечно, не спрашивали, а Умберт и без слов, по одним лишь расползающимся,
словно чернильные кляксы, зрачкам угадывал этот вопрос, быстрыми сгибами
указательного пальца, будто бы нажимая на курок, подзывал к себе одну из
сестер и с вежливой грозностью, ничем не выдавая своих чувств (каковые у
него, безусловно, присутствовали), корил ее за плохо выученный урок, видя
вдруг, как та прикрывала глаза и начинала медленно раскачиваться на месте,
бессловесно принуждая к подобным движениям самого Умберта, который,
подчиняясь какое-то время им, вдруг спохватывался, прозревал, крепко
сдавливал себе виски и выбегал из класса.
______________
* Have you ever seen our Mom? (англ.) - Вы когда-нибудь видели нашу
маму?

Сестра Катарина догоняла Умберта и с трепетом угощала его таблеткой от
головной боли, которую он не глотал, но размалывал крепкими челюстями,
ничуть не морщась от безобразного горького вкуса, а затем возвращался в
класс, притихший и пристыженный от внезапного влажного облегчения, и
старался не смотреть ни на Эмму, ни на Ю.
Волнение и напряжение все возрастали. Как-то во время прогулки класса
по берегу озера Умберт вдруг встретился глазами с глазами Эммы и Ю, снова
сжал себе виски и, не выдержав, сказал на чужом, иностранном языке:
"Gospodi, muka kakaya!" Катарина спросила: "Это по-польски?" Какие-то
девочки засмеялись, думая, что учитель подражает разговору птиц. Кукушка
представилась полным именем. Поежились листья, избавляясь от ветра. Облака
разметались по сторонам, заставив вспомнить хлопья мыльной пены на полу
дешевой парикмахерской. Эмма и Ю переглянулись со страхом: они узнали этот
язык; на дне их прошлого, еще только что бывшего лишь черной дырой, вдруг
зажглись огоньки, и так захотелось, так захотелось вдруг прыгнуть туда,
навстречу этим огонькам, чувствуя одновременно блаженство невесомости и
страх перед неизбежным приземлением.
Уже на следующее утро Умберт показал всем язык, имеется в виду
буквально, повесившись в своей библиотеке, где на письменном столе лежал
блокнот, в котором простым грифельным карандашом были бесконечно
воспроизведены Эмма и Ю с точностью и гармонией, позволявшими говорить о
покойном как о недюжинном рисовальщике. В обувной же коробке, очень
по-русски перетянутой крученой бечевкой, среди разных документов нашелся и
тот, где сообщалось, что с такого-то числа такого-то года Ивану Павловичу