"Ольга Ларионова. Перун" - читать интересную книгу автора

дешифровкой, и в форсированном режиме - шериданский язык, здесь, кажется,
механик по гипертрансляторам чешет на всей группе альфа-эриданских как
бог. И пора учиться ручному монтажу, не на каждой же планете за спиной
будет торчать услужливый киб... "Прилетай!" - сказал Инглинг.
Кирилл почувствовал, что спина его покрывается холодным потом. Теперь
это уже не был только страх потери равновесия во времени и падения в
пустоту, которая за спиной; сейчас к этому миленькому, но уже не новому
ощушению примешалось еще одно: раздвоение воли. Потому что внутри уже
проснулся другой Кирилл - так и не пришедший в себя от горя и теперь
готовый отдать все свое настоящее за поминутное воспроизведение тех
двадцати четырех дней, которые остались в прошлом.
"Надо что-то делать, надо что-то делать..." - с тоскли-рым отчаянием
повторял он себе, и выплескивал остатки чая с ромом в костер, и брел к
западному склону - ловить ультрамариновый рериховский закат, подальше от
высокомерных и ничегошеньки не понимающих юнцов. И еще через час
возвращался в лагерь, окончательно замерзнув, чтобы сразу же влезть в
мешок и тихонечко включить незабвенную Сорок девятую Гайдна...
Кирилл рванулся к пульту, с непривычки долго искал каталог станционной
фонотеки и, не мудрствуя лукаво, врубил на естественную громкость какую-то
из шестнадцати симфоний Шнитке. Оказалось - вторую. Но это было уже
неважно, потому что любой Шнитке заполнял его целиком, изгоняя и естество
настоящего, и иллюзорность прошлого. Было только могущество музыки и
непомерная гордыня человеческого духа - неотъемлемая черта всего второго
тысячелетия... Кто-то приоткрыл дверь в рубку, вероятно встревоженный
громовым "Санктус". - Да? - спросил Кирилл, выключая фонограмму.
- Нет-нет, ничего, - ответили ему из-за двери, и тотчас же в рубку
проник отголосок беззаботных, как ласточки, гайдновских скрипок...
Он запустил пальцы в распатланную шевелюру и зарычал. Тогда дверь
все-таки распахнулась настежь, и в рубку вкатился коротконогий смешливый
механик-полиглот с неожиданными печальными и внимательными глазами
древнего врачевателя.
- Вам что, нехорошо? - скорее констатировал, чем спросил он.
- Да нет же! - Кирилл с отчаянием замотал головой, - он все силы
положил на то, чтобы здесь никто и ни о чем не догадался. - Просто
воспоминания одолевают...
Механик закивал, словно именно это он и ожидал услышать.
- Придется привыкать, голубчик, придется привыкать. Мы тоже первое
время маялись. Каждый. Ну, за исключением особо толстокожих. Надо как-то
приспосабливаться, экранироваться, а тут вряд ли дашь совет, это -
индивидуальное...
- От чего экранироваться? - ошеломленно спросил Анохин.
- Ну, от того самого, что вас одолевает, как вы изволили выразиться. До
Земли-то ведь ровно световой год, - он, мелко перебирая ногами в меховых
сапожках, подбежал к иллюминатору, ткнул коротеньким пальцем в бестелесную
черноту, - так что стоит прищуриться - и вы увидите себя самого, в объеме
и цвете, и точнехонько на год моложе. Ну и весь антураж, разумеется.
Кирилл, окаменев, глядел мимо его руки и мимо стен станции, глядел на
крошечную янтарную бусинку, которая на самом-то деле была Солнцем, но на
таком расстоянии каждому казалась Землей. И вот на этой видимой ему Земле
все было, как год назад.