"Антонио Ларрета. Кто убил герцогиню Альба или Волаверунт " - читать интересную книгу автора

хрустальных стенках и в заполнявшей бокал жидкости, смешивал синий цвет с
золотым, и внутри образовалась небольшая вогнутая полость светло-зеленого
цвета, почти цвета морской волны. Зеленого цвета!
Скорее какой-то инстинкт, чем звук, заставил меня обернуться. Дверь в
спальню открылась, и, словно откликаясь на неслышимый мне зов, из гостиной
вошли Каталина и Мануэлита. Их сопровождал врач, который, обменявшись с ними
несколькими словами - я присутствовал при этом коротком разговоре, как
невидимый призрак, - вернулся в сопровождении Каталины в спальню. Маленькая
Мануэлита, стараясь унять волнение, села на стул, стоявший около двери, и
приготовилась ждать. И только тут она меня заметила, и лицо ее озарилось
бесконечно милой беззащитной улыбкой. И, по-моему, она сказала при этом:
"Она умирает..." - однако я не уверен. Может быть, я просто боялся услышать
эти слова. Я вздрогнул, и мне пришлось опереться о туалетный стол. Я опять
посмотрел на бокал, снова взглянул на Мануэлиту. Мы оба в один и тот же
момент отвели глаза. И словно застыли: она - сидя на стуле, как маленькая
девочка, отбывающая наказание матери-настоятельницы, а я - на ногах,
охваченный страхом и болью; такими нас и застали вернувшиеся Каталина и
врач. "Она хочет видеть вас, - обратилась к Мануэлите Каталина, но, заметив
мое состояние, добавила: - И вас тоже, дон Фанчо". Мануэлита уже скрылась в
спальне. Врач подошел к умывальнику и стал мыть руки, Каталина поднесла ему
полотенце; на лице этого вечно сдержанного человека неожиданно появилась
теплая улыбка, когда он молча брал полотенце из ее рук. Надежды не было.
Странное желание вдруг овладело мной: схватить бокал, унести его и спрятать;
было такое чувство, будто это она из глубины алькова молила меня об этом. Я
решил дождаться, когда Дуран уйдет. Каталина выйдет проводить его, и тогда я
смогу взять бокал. Я уже начал думать о том, как пронести его, чтобы никто
не заметил; вполне вероятно, что никто не обратит на меня никакого внимания,
а кроме того, все так поглощены случившимся несчастьем, так подавлены, что
вряд ли кто-нибудь вообще видел бокал. Но Каталина и Дуран никак не могли
окончить ритуального омовения рук, и вот уже вернулась Мануэлита. Не знаю,
мне только показалось или на самом деле, выходя из спальни, она на какое-то
мгновение задержала взгляд на бокале. Но у меня не осталось времени
размышлять об этом: Каталина настойчиво приглашала пройти к алькову. Бокал
остался на своем месте. А я направился к его жертве.
(Я храню молчание относительно бокала. Не говорю Гойе ничего. Ни о том,
что держал его в руках накануне ночью, когда он был еще невинным
венецианским стаканом кватроченто, ни о том, как восхищался изображениями
дамы и оленя на двух его драгоценных эмалевых медальонах. Не говорю, что
даже сегодня явственно вижу, как он волшебно и загадочно мерцает на
туалетном столе Каэтаны.)
Вы меня извините, если я не буду рассказывать о моем последнем свидании
с ней? Могу только сказать, что, несмотря на страдания, несмотря на все
напряжение тела и духа, на пепельное лицо и воспаленные лихорадкой глаза,
она была такой же, как всегда, - насмешливой и дерзкой... дерзкой даже в
бреду, даже с Богом и смертью... "Я так любила вас, мой Фанчо, - сказала она
мне, - только, кажется, все прошло слишком быстро..." Но я не хочу говорить
об этом.
(Видно, что Гойе трудно продолжать рассказ. Я готов сказать ему, чтобы
он остановился, но в этот момент снова раздается его голос, слабый и
ломающийся, хриплый и сухой, как обожженная глина.)