"Дэвид Герберт Лоуренс. Прусский офицер" - читать интересную книгу автора

думать. Инстинкт подсказывал ему, что думать нельзя. В глубине души страсть
его была удовлетворена, и он все еще ощущал ее сильное воздействие. Затем
последовала обратная реакция, что-то внутри у него страшно надломилось, это
была настоящая мука. Час простоял он не шелохнувшись, в сумятице ощущений,
но сознание его, скованное волею, дремало, оберегая неведение разума. Так он
сдерживал себя до тех пор, пока не миновал момент самого сильного
напряжения; тогда он принялся пить, напился допьяна и заснул, не помня уже
ничего. Проснувшись поутру, он был потрясен до глубины души. Но он отогнал
от себя сознание содеянного. Не позволил собственному разуму осмыслить его,
подавив его вместе с инстинктом, и потому тот сознательный человек, что был
в нем, не имел к происшедшему никакого отношения. Он всего лишь чувствовал
себя как после тяжелой попойки, просто слабым, само же происшествие
вырисовывалось весьма смутно, и он не намеревался к нему возвращаться. О
своей опьяняющей страсти он с успехом отказывался вспоминать. И когда
появился денщик, неся кофе, офицер обрел тот же облик, что и накануне утром.
Он перечеркивал события вчерашней ночи - отрицал, что они когда-либо
происходили,-- и это ему удавалось. Ничего подобного он - он сам, сам по
себе - не делал. Что бы там ни было, виноват во всем глупый, непослушный
слуга.
Денщик же весь вечер проходил как очумелый. Он выпил пива, потому что
внутри у него все пересохло, но немного - алкоголь приводил его в чувство,
а этого он не мог вынести. Он отупел, словно тот нормальный человек, что был
в нем, был на девять десятых парализован. Он слонялся, изнемогая от боли. И
все же, когда он думал о пинках, ему становилось дурно, и потом, когда он у
себя в комнате думал об угрозе новых побоев, сердце его вновь обливалось
жаром и замирало, он тяжело дышал, вспоминая те, что уже получил. У него
вырвали: "Для моей девушки". Он чувствовал себя" настолько разбитым, что ему
даже не хотелось плакать. Его рот слегка приоткрылся, как у идиота.
Он был опустошен, изможден. Принявшись вновь за работу, он еле
двигался, мучительно, медленно, неуклюже, вслепую орудовал шваброй и
щетками, а когда садился, чувствовал, что ему трудно собрать силы и
подняться снова. Руки, ноги, челюсть были какие-то безжизненные, словно
ватные. И он неимоверно устал. Наконец он улегся в постель и, безжизненный,
ослабевший, заснул, погрузившись в сон, скорее напоминавший забытье, нежели
сон; глухую ночь забытья пронзали время от времени вспышки боли.
Наутро начинались маневры. Но проснулся он даже еще до сигнала горна.
От мучительной боли в груди, от сухости в горле, от ужасного, неизбывного
ощущения несчастья он пробудился тотчас же, как открыл глаза, и они тотчас
же исполнились безотрадности. И, не думая, он знал, что произошло. И знал,
что опять настал день и что он должен приступать к своим обязанностям. Из
комнаты улетучивались последние остатки темноты. Ему придется привести в
движение свое безжизненное тело и уже не прекращать усилий. Он был так
молод, встретил еще так мало испытаний, и поэтому сейчас растерялся. Ему
хотелось лишь, чтобы продолжалась ночь и он мог бы неподвижно лежать под
покровом темноты. И все же ничто не остановит наступления дня, ничто не
спасет его от необходимости встать, и оседлать лошадь капитана, и сварить
капитану кофе. Это предстояло ему, это было неотвратимо. И все же, думал он,
это невозможно. Ведь он не оставит его в покое. Надо идти и нести капитану
кофе. Он был слишком ошеломлен, чтобы это понять. Знал лишь, что это
неотвратимо - неотвратимо, как бы долго он ни лежал неподвижно.