"Дэвид Герберт Лоуренс. Вещи " - читать интересную книгу автора

выше, к животворящему солнцу. Не найдя ничего, лоза, достойная называться
лозой только наполовину, способна лишь влачиться по земле. В этом и
заключается свобода - в том, чтобы ухватиться за нужный колышек. А каждый
человек - лоза. В особенности человек возвышенный. Он - лоза, и его
потребность - цепляться и карабкаться вверх. И того, чья участь - быть
ничтожной картофелиной, репой, деревянной чуркой, он презирает.
Наши идеалисты были предельно счастливы, но при этом постоянно
нащупывали, к чему бы прикрепиться. На первых порах им хватало Парижа. Они
обследовали Париж вдоль и поперек. И учили французский, пока не заговорили
на нем так бойко, что стали ощущать себя заправскими французами.
Но все же, знаете, на французском языке по душам не поговоришь. Не
получится. И хоть вначале куда как занимательно потолковать по-французски с
разумным французом - а впечатление всегда такое, что француз намного тебя
разумней,- от этого в конечном счете все-таки остается чувство
неудовлетворенности. От бесконечно рассудочного материализма французов веет
холодом, в конце концов ты ощущаешь за ним пустоту, выхолощенность, чуждую
исконному духу Новой Англии. Так решила для себя чета идеалистов.
Они отвратили свои взоры от Франции - и с каким нежным сожалением!
Франция не оправдала их надежд!
- Было чудно, Париж так много нам дал! Но со временем - а время
прошло немалое, шутка сказать, несколько лет - он расхолаживает. Это все же
не совсем то, что надо.
- Но ведь Париж еще не Франция.
- Да, пожалуй. Франция и Париж далеко не одно и то же. Франция -
прелесть, совершенная прелесть. Но нам, хотя мы и любим ее, она мало что
говорит.
Поэтому, когда началась война, наши идеалисты подались в Италию. И
влюбились в нее! Италия им казалась прекрасной и трогала их душу сильнее,
чем Франция. Она куда ближе подходила к новоанглийским представлениям о
красоте как о чем-то девственно-чистом, полном человеческого тепла, лишенном
французского материализма и цинизма. В Италии идеалисты словно бы дышали
родным воздухом.
Кроме того, Италия гораздо больше, чем Париж, располагала к трепетному
приятию слова Будды. Увлечение современным буддизмом захлестнуло их с
небывалой силой - они читали, погружались в самосозерцание, сознательно
поставив себе целью истребить в душе своей корысть, страдание и скорбь. Они
до поры до времени не ведали, что жажда Будды избавиться от страдания и
скорби представляет собой тоже своеобразный вид корысти. Нет, им виделся в
мечтаниях идеальный мир, где страданиям, скорби и уж тем более корысти не
будет места.
Но вот в войну вступила Америка, пришлось и чете идеалистов внести свою
лепту в борьбу за победу справедливости. Они работали в госпитале. И хотя
жизнь на каждом шагу вновь и вновь подтверждала, что избавить мир от
корысти, страдания и скорби необходимо, все же становилось сомнительно,
чтобы буддизм или теософия могли полностью восторжествовать над затянувшимся
бедствием. Где-то в неведомых тайниках души зрела смутная догадка, что
корысть, страдание и скорбь вообще нельзя искоренить, поскольку люди в
большинстве своем нисколько о том не радеют и не будут радеть никогда. Наши
идеалисты чересчур прочно принадлежали Западу, чтобы прельститься мыслью,
что-де пускай весь мир летит в тартарары, лишь бы уцелеть им обоим. Им не