"Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости [H]" - читать интересную книгу автора

с отчеканенными в фантазиях посланиями, дабы проповедовать
их своим прежним, но уже усомнившимся адептам. Основатели
трех крупных вероисповеданий в своей деятельности
подчинились именно этому циклу; возможное совпадение
воспринималось как закон, подтвержденный параллельными
жизнеописаниями бесчисленного множества других --
несчастных неудачников, чье истинное призвание мы могли бы
оценить не меньше, но время и крах иллюзий не помогли им
иссушить души до готовности взойти на костер. Для городских
философов стремление уйти в глушь всегда было
непреодолимым, и, вероятно, не потому, что там они находили
вездесущего Бога, а потому, что в своем уединении
отчетливее слышали живое слово, которое затем несли людям.

Общей основой всех семитских верований, победивших или
проигравших, была вездесущая идея ничтожности мира.
Непримиримое отвержение материи привело их к проповеди
наготы, самоотречения, нищеты; атмосфера этой новации
беспощадно душила умы пустыни. Первое знакомство с их
самоочищением бедностью состоялось у меня в то время, когда
мы были уже далеко от холмистых равнин Северной Сирии, у
руин романского периода, которые, как верили арабы, были
остатками дворца, построенного каким-то принцем для своей
королевы. Говорили, что глина для этой постройки ради
пущего богатства сооружения замешивалась не на воде, а на
драгоценных цветочных маслах. Мои проводники, обладавшие
поистине собачьим чутьем, водили меня из одной комнаты с
обвалившимися стенами в другую, замечая: "Здесь жасмин,
вот это фиалка, а это роза".

В конце концов меня позвал Дахум: "Идите-ка сюда,
понюхайте сладчайший аромат из всех". Войдя в главные
покои, мы подошли к зияющим оконным проемам в восточной
стене и стали глотать широко открытыми ртами трепетавший за
ними легкий, нематериальный, спокойный ветер пустыни. Его
слабое дыхание рождалось где-то за далеким Евфратом и много
дней и ночей медленно струилось над выжженной травой к
первому рукотворному препятствию на своем пути -- стенам
нашего разрушенного дворца. Казалось, что, встретившись с
ними, ветерок заволновался, замешкался, залепетав что-то
совсем по-детски. "Это, -- сказали мне мои спутники, --
лучше всего: у него нет запаха". Мои арабы повернули
спинами к ароматам и прочей роскоши, выбирая то, чего с
ними не могло разделить все человечество.

Бедуин здешней пустыни, родившийся и выросший в ней, всей
душой слился с этой обнаженностью природы, слишком суровой,
чтобы связать с ней судьбу по доброй воле, -- по той
очевидной, но невысказанной причине, что здесь он оказался
бесспорно и очевидно свободным. Он расстался с