"Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости [H]" - читать интересную книгу автора

материальными связями, комфортом, всякими излишествами,
избавился от вещей, осложняющих жизнь, чтобы обрести личную
свободу, чреватую голодом и смертью. В голоде как таковом
он не видел добродетели; с ним остались маленькие пороки, и
даже кое-какая роскошь -- кофе, пресная вода, женщины --
все, что ему удалось сохранить. В его жизни были воздух и
ветры, солнечный и лунный свет, открытые просторы и великая
пустота в желудке. Не было ни обычных людских трудов, ни
изобильной Природы; лишь небо над головой да земля под
ногами, по которой до него не ступал ни один человек. Здесь
он неосознанно приближался к Аллаху. Аллах не был для него
ни божеством в человеческом образе, ни осязаемым, ни
нравственным, ни всеблагим, ни природным:
'achr'omatos, 'aschem'atistos, 'anaph'es*,
[* Бесцветный, бесформенный, бестелесный (др.-греч.). *]
то есть непостижимым, но всепоглощающим Существом, истоком всего
происходящего, а природа и материя были лишь отражающим Его
зеркалом.

Бедуин не мог почувствовать Аллаха в себе: он слишком верил
в то, что это он сам пребывает внутри Аллаха. Он не мог
представить себе ничего, что было бы или не было Аллахом,
единственным в своем величии; и все же такое не исключало
простоты, будничности, непритязательности этого всецело
здешнего Бога, который был для арабов сутью их пищи,
смыслом их походов и страстей, их самых обычных помыслов,
духовной опорой и спутником, что было совершенно немыслимо
для тех, чей Бог с такой печалью отгораживался от них
безысходностью их плотской недостойности и декорумом
официального поклонения. Арабы не считали неуместным
втягивать Аллаха в свои слабости и вожделения, совершая
неблаговидные поступки. Слово "Аллах" было у них самым
употребительным; наше красноречие много теряет от того, что
мы называем своего Бога самым коротким и самым
неблагозвучным из наших односложных слов.

Эта вера пустыни представляется невыразимой словами, да и
мыслью тоже. Она скорее ощущается как некое влияние, и те,
кто пришел в пустыню достаточно давно, чтобы не думать об
ее огромных пространствах и пустоте, неизбежно приходили к
Богу как к единственному прибежищу и генератору ритма
существования. Бедуин мог бы быть номинальным суннитом или
же номинальным ваххабитом, или чем угодно еще в семитских
границах, и принял бы это с легкостью, на манер стражника у
врат Сиона, потягивающего пиво и посмеивающегося средь
сионистов. У каждого отдельного
кочевника была своя богооткровенная религия, не устная, не
традиционная, не выраженная, а порожденная в нем
инстинктом; и поэтому мы воспринимали все семитские религии
(их характер и сущность) как постулирующие пустоту мира и