"Андрей Лазарчук. Мы, урусхаи" - читать интересную книгу автора

Вот и шесть десятков минуло. Кто же там при бочке? Старый пешка
Бобан-безгласый? Ленится Бобан, не ходит вкруг башни, а по-у бочки стоит да
сердечные туки считает - благо, грамотный, умом умелый. Две сотни насчитал -
думкнул по бочке. Еще две сотни - снова думкнул.
Царь про то знает, но не сердится на Бобана. Дурная голова, мол, ногам
покою не дает, а умная, противу того, ногам помогает... Царь умных
привечает-любит, на то и имя ему - Уман.
Пришел наконец сотенник Рудак, сумрачный, как туча дневная. С ним пешка
незнакомый. Сказал сотенник опасное слово, ответ услышал - кивнул.
- Пойдем, Мураш, - сказал.
- Чего так долго-то? - стараясь зубом не клацнуть, выдавил Мураш. Снял
кожух, отдал пешке.
- Плохо все, - голову в плечи втянул Рудак, будто это он лишних
полсорокa на морозе отстоял. - Городец Брянь - слышал такой?
- Ну?
- Так нет того городца...
Мал был городец, да дорог: с полуденных перевалов тропы стерег, прям
под ним они сходились - три. Оттуда к Бархат-Туру дорога мостовая шла... Не
беспокоили городец все время долгой гельвьей зимы, так и казалось, что
минует его казнь. Перевалы снегом забиты таким, что верхового с конем и
апостолой[1] скроет. Но дождались вот налета татского, воровского...
С сотню воинов там было всего, да баб три сотни, да детишек четыре.
Воины все легли - на стенах и после в поле, отбивая гельвов и закатных
людей от обуза. Но не отбили, не смогли. До Бархат-Тура дошли шесть баб, две
девки и два десятка ребятишек. Девок и здоровых ребятишек взяли за стены, а
баб и трех с ними помороженных да побитых недолеток послали в ров. Нет хлеба
на всех, и на тех, что уже за стенами, нет хлеба...
Скорая смерть от железа чище, чем долгая от мук.
А городец спылал весь, то-то с Ясных врат и дым был виден довчера, и
зарево в ночь.
Ждать теперь гельвов да рохатых, да гонорных людей и к стенам
Бархат-Тура. Набредали позорные наши на следы гельвские в лесах неподалеку.
Кружат те и ждут, ждут и кружат, как тяжелые от непомерной сытости волки.
Поймут, что сголодались мы, сошли на кость - и кинутся. Вон, половина уж
воинов ни меча, ни сеча не подымет... а уж лук натянуть...
Мураш кивал. Прав был Рудак, мрачен, но прав.
В караульной темнухе горел очак, и только. Седоусый Лядно, скача на
деревянной ноге, поставил перед Мурашом глиняный кружак с хлебней и нежно,
как детку, положил у кружака тонкую лепеху.
Без соли была хлебня... и почти что без ничего, две блестки с трудом
рассмотрел Мураш да какие-то опилки на дне. А уж по каким углам мучку для
лепех подметал да на чем тесто замешивал Лядно, Мураш спросить побоялся:
как-то не по-едоцки хрустело на зубах. Одно, что хоть горячее было все, - и
со спины тихо входило в нутро чистое тепло.
Доброе дело - очак. Добрым огненным оком глядит. Со времен древнего
великого царя Урона на всех апостолах и знаменах - очак и пламень.
Боялись его враги. В страшных снах он им представал...
Неужто загаснет?

Хотел уснуть, так не дали: прибежал малыш Шелепка, велел идти к царю.