"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

белокаменную, и хвалился перед миром победой; русский, истекая кровью, но
готовый лучше умереть, чем покориться, сильный еще силою крестного знамения,
любви и преданности к государю и отечеству, шел отстаивать святые сорок
сороков матушки белокаменной, пока не положит в виду ее костей своих:
мертвые бо срама не имут.
Но - в военном совете Кутузова решено было сдать Москву без боя.
Настали дни скорбные и вместе великие. Москвичи, не помышляя более о
спасении своих домов, думали только честно покинуть их. Кажется, в одно
время в сердце народа и в голову великого полководца пала мысль, для блага
России, принесть на алтарь ее в жертву первопрестольный город. Один, для
исполнения своих высших планов, замышлял отдать Москву; другой замышлял
сжечь ее, в случае сдачи неприятелю и тем очистить ее от поругания
нашествия. Так в дни божий избранники его и народ понимают друг друга и
действуют согласно, не поверяя друг другу своих намерений. В эти дни я
слышал нередко, от купцов, извозчиков и моего дядьки, что, в случае сдачи
Москвы, наши готовятся спалить ее дотла. "Не доставайся ж, матушка,
неприятелям". И потому, если мое свидетельство может что-нибудь прибавить к
показаниям историков 12-го года, считаю долгом засвидетельствовать, что
пожар московский был просто следствием народного побуждения. Тогдашний
градоначальник Растопчин, отгадав это побуждение, не только не мешал, но
даже содействовал ему, - вот что надобно еще прибавить. Кому принадлежит
честь этого подвига - судите сами.
Высокое и трудное бремя нес тогда Растопчин. Надо было в одно время
поддерживать пламенное усердие к делу общему, ослаблять уныние, возбуждаемое
вестями о скором нашествии неприятеля, и усмирять народные порывы. Редки,
однако ж, были случаи вмешательства черни. Видны были кое-где грязные лица,
которые заглядывали в повозки, отъезжавшие из Москвы, и провожали
удалявшихся именем изменников... В то же время оставшиеся в столице, большею
частью отцы семейств, старики, женщины и дети и торгующий класс, покидали
стены ее, хотя не без тревоги, однако ж, безопасно.
Для исполнения своих благоразумных видов градоначальник бросал каждый
день в пищу народу свои животрепещущие послания, столько известные, и народ,
с жадностью хватая их, не только успокаивался, но и обращал свои помыслы к
благому - защите города. Вскоре, однако ж, представилась жертва сама собою.
Безрассудный В[ерещагин], сын купца, отмеченный молвою как изменник, был
обхвачен буйством толпы и заплатил жизнью за свой поступок{391}. Накануне
видел я В[ерещагина] в кофейной на Никольской, тогдашнем фойе всех
политических и не политических новостей. Можно вообразить, что я чувствовал,
узнав на другой день об его участи.
Между тем как дядька мой устраивал дорожные сборы, поехал я за город, к
Филям и на Поклонную гору, куда народ стекался смотреть на пленных
французов, взятых в деле бородинском. Солнце уж западало, но, далеко не
доходя до земной черты, скрывалось в туманном горизонте, который образовали
жар и пыль, поднятые тревожною жизнью города и еще более тревожною жизнью
между городом и отступающим войском. В Филях нашел я действительно много
пленных разнородных наций. В речах и поступках своих французы казались в это
время не пленниками нашими, а передовыми великой армии, посланными занять
для нее квартиры в Москве. На Поклонной горе особенное мое внимание привлек
к себе многочисленный кружок, составленный, большею частью, из купцов, мещан
и крестьян. В средине толпы стоял мужчина, довольно высокий, плечистый; лицо