"Иван Иванович Лажечников. Новобранец 1812 года" - читать интересную книгу автора

его казалось вдохновенным, голос звучал знойно, энергически. За толпою,
тесно окружившей его, я не мог слышать его речи, обращенной к народу, но до
меня долетали по временам слова его, глубоко западавшие в грудь. Толпа,
творя крестное знамение, повторяла с жаром его последние слова: "За батюшку
царя и Русь православную, под покров Царицы небесной!" Я узнал, что это был
Сергей Николаевич Глинка{391}, ревностный сподружник московского
градоначальника в тогдашних его подвигах на служении отечеству. С каким
благоговением смотрел я на него! Он известен мне был заочно, как издатель
"Русского вестника", поощривший мой первый литературный лепет: поместив в
своем журнале мою военную песнь и напечатав под нею мое имя, он сделал меня
на несколько дней счастливым. Мое восторженное сердце поклонялось тогда всем
современным знаменитостям. Увидеть Карамзина было одним из самых пламенных
желаний: сколько раз собирался я идти к нему, чтобы положить перед ним мой
сердечный поклон! Раз в театре мне указали его; он был с женой в креслах. Во
все представление я не видал ничего, кроме Карамзина; когда, во время
антракта, он вставал, я устремлял на него так пристально глаза, что он раз
улыбнулся и, перешептываясь с женой, указал ей осторожно на меня. В
последовавшую затем ночь я не спал от блаженства, что видел великого
человека и был им замечен. С Сергеем Николаевичем Глинкою знаком я был
впоследствии. Дивная была эта личность! Он содержал пансион, в котором
воспитывались дети богатых донцов, в том числе и сын Платова. Золото обильно
лилось в его карманы, между тем не было у него часто копейки за душою.
Выходя из дому с деньгами или из книжной лавки, куда он являлся для
получения денег на крайние домашние нужды, он возвращался бедный, как Ир, и
всегда довольный. Часто, когда нечего ему было дать просящему у него
бедняку, он отдавал ему что попадалось под руки - носовой платок, шейный,
жилет, пустой кошелек, книжку... Он почти всегда ходил пешком, если же брал
извозчика, то самого худого, которого, вероятно, нанимал для того, чтобы ему
помочь. Заметен он очень был тем, что ходил в самые жестокие морозы в
сюртуке на вате. Весь московский люд знал его; я видел часто, как извозчики
на биржах кланялись ему в пояс, а многие проезжавшие мимо снимали перед ним
шапки.
Когда я выехал из Филей, по Смоленской дороге показался в клубах пыли
обоз, которому не видно было конца. Везли раненых. Поезд тянулся в несколько
рядов и затруднился у Драгомиловского моста. Сделалась остановка. Надо было
видеть в это время усердие москвичей к воинам, пролившим кровь за отечество.
Калачи летели в повозки, сыпались деньги пригоршнями, то и дело опорожнялись
стаканы и кувшины с квасом и медами; продавцы распоряжались добром своих
хозяев как своею собственностью, не только не боясь взыскания, но еще
уверенные в крепком спасибо; восклицаниям сердечного участия,
благословениям, предложениям услуг не было конца. Облако пыли большею частию
заслоняло это зрелище, и только изредка, когда ветерок смахивал ее или
густой луч прорезывал, видно было то добродушное лицо бородача, который
подавал свою лепту, то лицо воина, истомленное, загорелое, покрытое пылью,
то печальные черты старушки, которая, облокотясь на телегу, расспрашивала о
своем сыне-служивом. В один из этих просветов пал на меня болезненно-унылый
взор раненого офицера. Ему могло быть лет двадцать пять с небольшим;
смертная бледность покрывала прекрасное и благородное лицо его; одна рука
была у него в перевязи, другою опирался он за задок телеги, где лежало
несколько солдат. Невольное чувство увлекало меня к нему. "Неужели не